Свидетель канона
Шрифт:
При таких наскоках даже отличные танки у русских кончаются быстро. Уже через день "ролики" фон Клейста снова форвертс, нах остен!
Вот как это работало, и вот в каких шестеренках мы оказались песчинками.
Сражение при Дубно проиграли те, кто его выдумал. Немцы не одерживали победу в единственной крупной битве. Они уверенно перли по карте слева направо, в общем направлении Краков – Киев, отмахиваясь от суматошных наскоков на фланги. Рокоссовский стоит у Луцка крепко? Черт с ним, немцы обошли южнее, через Млынув и Дубно. Фекленко удерживает Ровно? Пусть удерживает, вот не прикрытая даже фиговым листком трасса на Острог, немцы
Катуков удачно врезал в левый бок под Клеванью, разгромил батальон и даже взял пленных? Ну молодец, кто бы спорил. Но фланги у Катукова открыты, немцы обошли умника справа-слева – вот и горят все тридцать шесть БТ, вот и нет больше у нас двадцатой танковой дивизии. Вместо стальной лавины снова толпа пехоты, которой нечем даже пушки вытаскивать из окружения.
Люди? Население?
Вот мы колонной идем через поселок, танки цепляют углы, ломают плетни, груши… Не со зла: фрикционы давно лысые, машины дергаются, как ебущиеся собаки, пыль на лбу коркой, пот едкий, но мехводу глаза вытереть нечем – только отпусти рычаги, не угол, всю хату снесет к черту!
Жильцы никуда не идут. Куда им идти? Весь их мир – беленая хатка, на один удар снарядом, на один проломившийся через двор танк, на пять минут боя, на удачный – или на глупый, бессмысленный и бесполезный – маневр, перечеркивающий всю жизнь, за которую они это хозяйство по палочке собирали.
А пожалеешь и не поставишь танк за домик, не спрячешь в сарае или в самой хате – сперва ты сгоришь, а потом и люди эти пропадут от жалости твоей. Потому что местные еще могут питать иллюзии насчет ласкового фюрера и благостных эсэс, веселых айнзатцкоманд с игривыми овчарками и справедливых ОУНовцев с добрыми полицаями… А ты-то из будущего, ты знаешь, куда тут половина сел переехала…
Война плохая именно вот этим: люди в ней исчезают. Остается население. Мобресурс. Призывной контингент. Производственные мощности. Сельхозработники. Беженцы. Иждивенцы. Члены семей изменников Родины.
А людей не остается.
Война заканчивается, когда снимаются с людей ярлыки. Когда ты смотришь на парня и видишь не заряжающего, комсорга роты, а Гришку Ярцева, сучьего сына, что у тебя Таньку вчера на танцах прямо из-под носа увел.
– … Копай, матрос, копай, – сопит комсорг роты. В заряжающие слабаков не берут, и Гришка машет лопатой размеренно, на зависть экскаватору. – Сейчас налетят, устроят нам всем танцы. Ты чего без бруствера окоп делаешь? Неправильно же!
– Так авиаразведке хуже видно. А по их снимкам нас и бомбят и обстреливают.
– Откуда знаешь?
– Ленинградские ополченцы научили. С той войны еще, когда воздушные шары наблюдали.
– Тебя, что ли? А ты не молодой для такого?
– Ну отца, а тот меня – тебе вот разница? Копай давай!
… Если тебя съели, у тебя есть два выхода. Один я уже пробовал.
И что теперь, как Ода Нобунага из кино? "Меня такое развитие событий устраивает, ничего менять не стану".
А меня не устраивает. Но что вот прямо сейчас делать?
– Глубже копай, матрос, голова торчит.
– Голова – это у меня самое малоценное в организме. Проверено.
– Ну не скажи, а жрать чем? Ладно суп, а если мясо? В жопе зубов нету.
Шутка так себе, но без шуток вовсе край. Вчера начальник штаба, прочитав сводку, отошел в кусты и
Сейчас все очевидные вещи на вкус немного другие. То ли суглинок здешний на зубах хрустит?
Хрустит суглинок, бежит вдоль недокопаных траншей лейтенант, рукой машет, кривится и плюется:
– Кончай работы, грузимся. Немцы обошли через Аннополь. Отходим к Новоград-Волынскому.
Отступали через Новоград-Волынский. Прошли мимо расчета "сорокапятки", судя по ранам, их самолет подловил. Дальше лежала молодая женщина, рядом с ней ползал и кричал ребенок, наверное, чуть больше года. Затрясло всех, один матрос как стеклянный. Нагнулся, подобрал, понес на деревянных руках, шагая рывками, как танк со стершимся фрикционом. Куда пацана девать? Пошли стучать в ближайшие дома. Один, другой, нет никого. Под самый конец улицы вышла старушка, забрала мальчика. Сергей Отрощенко даже зубами заскрипел:
– Немец – это враг! Не верю с этого места в классовую солидарность. Этого я немцам уже никогда не прощу!
Матрос опять же рывком, с усилием, повернулся и некоторое время смотрел сквозь Отрощенко, слепо шаря пальцами левой руки по воздуху. Потом заговорил тихо-тихо:
– Вот и дочка твоя очень сильно удивится. Скажет: "Папа, давно кончилась война. Почему ты все еще так не любишь их?" А ты руки опустишь: вот как ей объяснить?
– Откуда знаешь? – Отрощенко с шумом втянул воздух.
– В книге прочитал, – без улыбки отозвался матрос.
– Еще скажи – в Книге Судеб! Как про старика Хоттабовича.
Хмыкнули вокруг, иные ухмыльнулись даже, но никто не засмеялся. Матрос тоже не засмеялся, а подобрал разбитую самозарядку СВТ, отомкнул от нее широкий штык и принялся добытым из кармана мелким брусочком острить лезвие, явно заставляя себя двигать руками плавно.
В тот же день полковник Владимир Исидорович Живлюк приказал найти минометную батарею, сильно досаждавшую полку. Вышли ночью целым взводом, немцы такой наглости не ждали. Они тогда считали, что русские разгромлены, бегут. И война закончится быстро – ну там неделя еще, самое большее, две. А тут Сергей Отрощенко, у которого все горячая пыльная дорога из памяти нейдет, а тут матрос – оловянные глаза, да и кроме матроса десятка три таких выгоревших… Перебили минометчиков, ни одного в живых не оставили. Взяли минометы ротные, пятидесятимиллиметровые, маленькие, как игрушечные.
Когда тащили к себе, по пути услышали: в деревне куры орут. А немцы теперь уже на ночь по хатам не разбегались, по блиндажам сидели, стереглись. Если куры орут, значит, вылезли из блиндажа "курощупы". Тогда взвод понес дальше к себе добытые минометы, а трое пошли в село, глянуть что за шум.
Увидели: немец один у забора на часах стоит, а второй по двору кур ловит. И тем штыком заточеным ударил матрос так сильно, что перебил немцу хребет, и повисла белобрысая арийская голова на коже, ровно у вурдалака. Только не испугался никто, и потом никому ничего такого не снилось: худшего навидались.