Свидетельница
Шрифт:
– К ней пускают? – спросила я.
– Пускают, – кивнула мама. – Кира вчера ездила.
– Нужно съездить завтра, – сказала я. Слова, произнесенные вслух, испугали меня. Завтра. Я поняла, что боюсь идти к Нике.
А когда все же собралась и приехала, в больнице уже толпились Горины, тетя Таня с Ксюшкой, две девушки, которых я прежде встречала у Гориных. Пока мы ожидали в коридоре, а после в порядке очереди втекали в палату и вытекали из нее, в голову вползли ассоциации с мавзолеем. Каждый входил, стоял несколько минут
Ксюшка выбежала вся в слезах. Девушки-студентки покинули палату с такими лицами, что я окончательно струсила.
Ника лежала посреди просторной светлой палаты, накрытая до подбородка белой простыней. Когда я подошла, ресницы ее дрогнули. Она открыла глаза.
– Привет, Никуша, – сказала я и погладила ее ладонь.
Она едва скользнула взглядом по моему лицу и уставилась куда-то в стену над моей головой.
– Тебе больно? – спросила я, чувствуя, что слезы выступают на глаза.
Ника не смотрела на меня. Губы дрогнули, сложились в привычную усмешку. Она упорно не желала смотреть мне в глаза.
– Снег уже совсем растаял, – сказала я. – Иришка возле вашего дома кораблики пускает.
– «Травка зеленеет, солнышко блестит», – вдруг продекламировала Ника.
Я запнулась. Не ожидала, что она так хорошо разговаривает. Где-то слышала или читала, что после таких сложных операций речь может долго восстанавливаться.
Но это была совершенно Никина обычная речь, все оттенки ее ироничной интонации.
– Тебе, может, чего-нибудь принести? – растерялась я.
– Яду, – сказала Ника. – Или пистолет. Впрочем, с пистолетом мне не справиться, а вы все трусы.
– Зачем ты так? – еще больше растерялась я и машинально отступила на шаг.
– Оставьте все меня в покое, – четко произнесла Ника, глядя в стену поверх моей головы.
– Ты поправляйся, – отступая к двери, пожелала я. – Выздоравливай.
Оказавшись в коридоре, я почувствовала себя так гадко, что готова была пулей вылететь из больницы и пешком прошагать до Простоквашино по слякотному весеннему городу. Но на лестнице меня остановил Рома. Выглядел он как обычно, только глаза его были не маслеными, а сухо и зло блестели.
– Дело есть, – буркнул Рома и потащил меня вниз, в вестибюль, где толклись больные с костылями и здоровые с передачами. – Передай своему Пинкертону, – не глядя на меня, тихо заговорил Рома, – чтобы он у меня под ногами не болтался. Раздавлю.
– Какому Пинкертону? – спросила я, хотя сразу поняла, что речь идет о Жене.
– Сыщику твоему. Пусть не лезет не в свое дело. Для меня карьеру ему испортить – раз плюнуть, только руки пачкать неохота. У меня сейчас без него забот хватает.
Я смотрела на круглое, гладко выбритое лицо Ромы Горина и быстро соображала. Так, значит, Женя не успокоился и разрабатывает свою новую версию. А Рома нервничает. С какой стати? Если не виноват, чего дергаться? Хотя… кому приятно быть подозреваемым
Рома дотронулся пальцем до рукава моего пальто, будто собираясь что-то сказать, но передумал. Вместо этого стал подниматься по лестнице, через несколько ступенек остановился, обернулся.
– А с мужем помирись, – сказал он. – А то уведут.
Усмехнулся и зашагал вверх. Уколол.
Я вышла из больницы в полной прострации. Солнце ослепило меня, и неожиданные чувства затопили с головой. Какой-то мощный протест, яростная щемящая тоска, острая жажда движения выгнали меня за ворота больницы и погнали по мокрым тротуарам куда глаза глядят.
Это были очень неоднозначные, ни на что не похожие минуты. Во мне стучала боль и обида за Нику. Ее беда не умещалась в моем сознании. И вместе с тем я предательски ощущала себя живой и молодой. Чувствовала свои ноги сильными, а руки – подвижными. У меня не было даже насморка и живот не болел. И как-то в голове все сместилось. Захотелось немедленно поделиться всеми этими мыслями с Игорем, захотелось взять его за руки, найти шрам на коже между большим и указательным, зацепиться пальцами, как раньше при наших незначительных прежних ссорах. «Мирись, мирись и больше не дерись…»
Но кривая усмешечка Ромы не давала покоя. Я остановилась у лавочки, достала блокнот, отыскала телефон девушки Кати, который все-таки нашла мне Ксюшка.
– Я Светлана, знакомая Ромы Горина, – сказала я. – Мне хотелось бы с вами встретиться.
Катя не выразила удивления или недовольства.
– Вы сейчас где? – деловито поинтересовалась она.
Я огляделась и назвала координаты.
– Ждите, я приеду. Как я вас узнаю?
– Я в светлом пальто и черных сапогах, – сказала я и мгновенно отметила, что ничем не выделяюсь из толпы.
– Разберемся, – усмехнулась Катя.
Уже через пятнадцать минут к скамейке подкатила красная аккуратная иномарочка, из которой выглянуло ангельское личико с холодными не ангельскими глазами.
– Вы – Светлана? Садитесь в машину.
Я села не без опаски. Мы поехали.
– Вы новая любовь Ромы? – насмешливо спросила Катя, искоса смерив меня взглядом.
Я открыла рот, но мне не дали высказаться.
– Хотите узнать, на сколько его можно раскрутить?
– А на сколько его можно раскрутить? – подхватила я.
– Рома жмот. Самое большее, он купит вам турецкую шубу на день рождения, а Восьмого марта сводит в ресторан. Да и то не факт.
– Давай на ты? – предложила я.
– Давай.
– Но тем не менее ты с ним встречалась довольно долго? – осторожно поинтересовалась я. – Любила, наверное?
Девушка послала мне самый презрительный взгляд, на который была способна. Хмыкнула и ничего не ответила.
Мы приехали в кафе, где в этот час было почти безлюдно.
Едва разместились за столиком в углу, Катя объявила: