Свинг
Шрифт:
Спрашиваете, как говорят украинцы, «за Америку». Я не был в ней и знаю об этой стране только по книгам, журналам, телеку. Одно понимаю: Рузвельт дал стране всю закваску. В тридцать третьем, едва став президентом, — экономика была в параличе, банки все лопнули — начал вести по радио беседы, в которых очень доходчиво объяснял людям, почему в политике делает те или иные шаги. Этими беседами достучался до сердца каждого. Беседы были обращены не к толпе на митинге, а к каждому человеку, к каждой семье, затрагивали самые актуальные, самые острые вопросы. Такие выступления проводил каждые два-три месяца, и люди ему верили.
В эпоху, когда Гитлер и Муссолини спекулировали на народных страхах
Наш век — век развитых технологий, век экспорта конкретной высокотехнологической продукции. Мы же все держим какую-то фигу в кармане и продолжаем кричать: «Самые, самые…»
Нам нужна стабильность. Но не стабильность Мугабе, а стабильность Рузвельта и Эйзенхауэра. Не нужно, как сказал Тютчев, иметь «чувство затаенной злости на обновляющийся мир, где новые садятся гости за уготованный им пир». Вот когда все это поймем, может, что-то начнет меняться.
…Ну, что, милая, получилась у нас какая-то очистительная беседа. Никому ничего подобного никогда не говорил. Как на исповеди, в первый раз. Сумели расположить…
Нет, я не в депрессии. Чтобы обиходить себя, держать в порядке свое маленькое хозяйство, мне уже надо потрудиться. У невестки появился «друг», и ей я не нужен. Внук и правнук живут в Москве, бывают редко. Конечно, конечно, старость — препротивнейшая штука. Мало того, что чувствуешь, как скукоживаешься физически, так еще и желания твои иссыхают. Ощущение такое — будто на тебя панцырь надели. Но смерти не боюсь. Григорий Горин говорил, что смерть очень боится, когда над ней смеются. Пытаюсь…
Чтение, воспоминания о прожитом — вот моя жизнь. Винюсь перед женой, хотя никогда ей не изменял. Но стройная девочка с бело-розовой мраморной кожей на берегу Березины не раз приходила в мечтах…
Вообще на Земле нет рая. И нет окончательного абсолютного решения ни одного вопроса. Все время надо думать, как жить дальше, что делать заново. А под конец можно еще раз любимого Тютчева?
Когда в кругу убийственных забот Нам все мерзит — и жизнь, как камней груда, Лежит на нас, — вдруг, знает Бог откуда, Нам на душу отрадное дохнет, Минувшим нас обвеет и обнимет И страшный груз минутно приподнимет…Да! Дружок мой — Семка Геллер — жив. В Киеве он. 2004 г.
Дежурство
Господи! Как же мучается Мирзоев из первой палаты. Ампутировали ему ногу до паха, а он все стонет: «Нога… нога…» Фантомные боли долго будут преследовать, но потом пройдут. Совсем пройдут. Боли будут от протеза.
Сегодня двадцатое сентября две тысячи восьмого года. Осталось девять дней до отпуска. Как же он устал. Дают знать пятьдесят шесть годочков.
Очередное дежурство. Раненые, раненые, раненые… Везет! Кавказский след так и догоняет. Почему-то ставят дежурства на дни, когда прибывают борты из Ростова и Владикавказа. А смотреть на этих обиженных судьбой и правителями людей нет сил. Тяжко. Тяжко еще и потому, что вспоминается Алеша — племянник, убитый в Афгане. Потому и невозможно перед очередным министром, когда тому вздумается посмотреть на искалеченных, делать милую улыбку и сообщать о мужестве и героизме
А на Новый год приходили в отделение Дед Мороз и Снегурочка. Поздравляли детскими стишками и загадками. Надо было видеть ребят: нет, не побитые и израненные то были мужики. Это были дети, с трепетом отвечающие на головоломки. А когда свита сопровождающих добралась до меня — не смог разговаривать: ком в горле встал, голос сорвался…
Когда смотрю на раненых, все больше убеждаюсь: страна идет к страшному. Выживают только те, кого Бог пожалеет или врач вылечит. Почти все рождены с уже ущербной генетикой. И все идет дальше — потомству. Бедствие довершают семья, школа, которая перегрузками плодит невротиков, аллергиков и прочих хроников. Будущие родители из них — никакие. В итоге — обвальная убыль людей.
А ведь еще в сороковые-пятидесятые прошлого века, когда отец с матерью нас с сестрами на свет производили, все не так было, хотя жизнь, ой, какая была. Кормились своим трудом. Работали весной, летом и осенью с утра дотемна. Арендовали в степи пять огородов. Сами все обрабатывали. Особенно трудна прополка и когда стебли сухой кукурузы собирали — ростом они выше двух метров. Сухие листья мельчайшими шипами резали потное тело. Жара — под тридцать. Голый, в одних трусах. Искупаться — только вечером, в море. Зато, когда уж почти ночью домой возвращались, — звенящая тишина и… ковыль. Едва уловимый шелест его кружил голову.
Тягомотно было и молотить подсолнухи. На работе этой всегда хотелось спать. Бил палкой с таким остервенением, что иногда по собственной руке попадал. Несколько раз в месяц приходилось быть пастухом. Стадо — двенадцать-пятнадцать коров — с двух улиц. Пасли по очереди, потому как пастухи не держались: платить по-настоящему было нечем. Выгоняли коров в четыре-пять утра. Выгонишь, а потом «уговариваешь» главную буренку, чтоб улеглась на землю. За ней ложились и остальные. Тогда и самому можно было доспать часок-другой.
Несмотря на четыре комнатки, как-то все было построено так, что спал на раскладушке, а стояла она «на ходу». Потому ночью, встав по нужде, все об нее спотыкались и с тихим матерком шли дальше. Просыпался, а заснуть снова на старом пальто — матраца не было — не всегда мог. Утром тело ломило.
Летний гардероб состоял из «семейных» трусов и сандалий, подошвы которых отец каждую неделю подбивал заготовками из мотоциклетных покрышек. Следы протекторов оставались на земле и явно указывали, в чей сад сегодня наведывались. Набеги совершали постоянно, хотя своих фруктов было полно. Но запретный плод всегда сладок.
Учился хорошо — лучше сестер. Тройку не считал отметкой. И кроме обычной окончил музыкальную школу по классу баяна. В технике, беглости пальцев не было равных. На всех смотрах выступал. И Дворжака, и Баха играл, а мечтал о фортепиано. Даже клавиатуру на бумаге нарисовал, на столе играл. Но денег на инструмент не было.
Все доброе и хорошее шло от матери, хотя она неграмотная была и выучилась читать и писать, когда мы уж стали взрослыми. Родители готовили ее в монашки и считали: учение ни к чему. А она взяла да и вышла замуж. Умной была замечательно. Мудрой. В доме за всем следила, потому что отец или бывал в отъезде, или болел. Был шофером-дальнобойщиком, как теперь бы сказали, ездил далеко в Россию, даже в Сибирь. Там однажды и простыл, да так сильно, что болеть стал без конца, а лечиться не шел. Мать своими средствами выхаживала. Первый раз в больнице его обследовали, когда уж огромная каверна была.