Свобода в широких пределах, или Современная амазонка
Шрифт:
Хорошо еще, что уже темно было. А то и правда люди подумали бы: чокнулась тетка — идет и улыбается.
Она думала, что Виктор уже спит, — может быть, пьяненький. Но, подходя к дому, увидела свет во всех окнах и удивилась — чего это он иллюминацию устроил? Дальше — больше, сплошные сюрпризы. Квартира запахами полна — значит, Виктор что-то готовил. В большой комнате стол выдвинут на середину, скатерть постелена, тарелки расставлены. И — Вера Васильевой сначала подумала, что ей чудится, — в центре стола в стопочке маленький букетик подснежников. Ай да Виктор Степанович!
А он спрятался где-то, не спешит в коридор, ждет, когда
— Вить, — спросила Вера Васильевна, он в кухне филе кальмара строгал, — я чего-то не пойму. Праздник сегодня?
— Не нравится?
— Да почему все это?
— Захотелось. — говорит, а сам в карман лезет и достает маленькую овальную коробочку. — На!
А там колечко. Да Вера Васильевна и не мечтала о таком — бриллиантик довольно крупный и длинненький, а само золотое с платиной. Это же сколько стоит!
— Ладно, — сказал Виктор Степанович, когда Вера Васильевна, совершенно пораженная, заохала. — День рождения у тебя сегодня. Забыла, что ли?
Это был удивительный вечер. Таких в жизни, может, и бывает два или три. Вера Васильевна выпила шампанского. Ей было легко и радостно. А когда Виктор Степанович запел свою любимую песню, ей не сделалось смешно или противно оттого, что голова дрожит. Она даже подпевала мужу, удивляясь только тому, что слова такие нескладные: «…а за то, а за то ты отдай мне жену!» Как это — жену отдать? Это вам что — стул или телевизор? Чурка несмышленая?
И ни она, ни он не вспоминали о всей этой истории в письмах и посылках. Только раз, заглядевшись на кольцо, Вера Васильевна сказала:
— Вещи у них все-таки забрать нужно.
— Ладно, еще заработаем. Ты ведь его и не видела никогда?
— Нет. Он мне только письма писал.
— А ты ему теперь напиши — так, мол, и так, и пусть больше не беспокоит. Напишешь?
— Да я уже написала. Сейчас в ящик бросила. Честное слово.
«А деньги я Пете отдавать не буду, — подумала при этом Вера Васильевна. — Пускай Тонька с ним сама рассчитывается».
…Вот и все. И как мне ни жалко расставаться с героями, момент этот настал, потому что история подошла к концу. Может, те, кто ожидал каких-нибудь драматических последствий, сильно теперь разочарованы. А я очень доволен. Я доволен, что все кончилось так мирно и полюбовно, И если порок в лице Антонины Петровны оказался ненаказанным, так: уж ладно, как говорится, шут с ней. Сергей ведь ей некоторую выволочку устроил — и хватит, не будем кровожадными. А то, что Вера Васильевна кое-каких вещей лишилась, представляется мне до известной степени справедливым: за удовольствия надо платить, тем более такие. Нельзя же ее полностью оправдывать?
Ведь обе виноваты. И нечего друг на друга зло держать. Я даже-думаю, что пройдет немного времени — и опять эти семьи будут дружить. А что? Сколько лет дружили — и теперь навеки врагами стать? А из-за чего? Из-за нескольких сотен? Да тьфу на них, на эти деньги. Это на материке, где меньше получают, там, конечно, такой случай могли на принципиальную высоту поднять, могли Антонину Петровну в мошенничестве обвинить и даже срок она могла за свои проделки получить. Только кому бы от этого лучше стало? Так что пусть такой финал будет.
Осталось дать только одну справку — это о кислородной недостаточности, упомянутой в письме Веры Васильевны.
Свобода в широких пределах, или Современная амазонка
У кладбища направо пылил пустырь;
А за ним голубела река.;
Ты сказал мне:
«Ну что ж, иди в монастырь
Или замуж за дурака…»
Я вам скажу один секрет:
кого люблю — того здесь нет.
Я вам скажу секрет другой:
кого люблю — тот будет мой.
1
Она неслась верхом по широкой украинской степи, придерживаясь за его плечи, чтобы не упасть, не скатиться на росистые колокольчики, мелькавшие совсем близко, и вдруг почувствовала то ли там, впереди, но еще далеко, еще надо доскакать, то ли в себе самой, в разведенных бедрах, накрывших его живот, приближение цели. Она привстала, что-то крикнула, опустилась с размаху и понеслась еще быстрее, и чаще застучала, загудела под копытами земля. Но тут он дернулся, вытянулся и стал уходить, и цель замерла, а потом, дрогнув, стала уменьшаться, таять, как подмоченный сахар на блюдечке.
Она еще несколько раз резко опустилась, понимая, что это уже бесполезно и она зря теряет драгоценные секунды, когда гаснет это состояние, и что потом его трудно будет вернуть, но не в силах отказать себе в удовольствии — сделать ему больно. И, соскакивая на пол, она нарочно посильнее оперлась растопыренными пальцами об это запрокинутое лицо и еле удержалась, чтобы не сжать, не скомкать его — пусть ходит с разорванной щекой или без носа, если такой. Но времени не было.
Она подскочила к полированной стенке, пустила диск с заранее приготовленной пластинкой, потому что знала, что так может случиться. Сначала была медленная мелодия — словно тихое солнечное утро, и берег широкой реки или озера, и теплая вода, которая вдруг разлилась по ярко-желтому ковру и откуда-то все прибывает и прибывает, поднимаясь по икрам, по-ножкам кресел и зеленеющим прутикам все выше и выше, и уже тронула колени. Они сомкнулись, вдавившись одно в другое, и напряженность сковала бедра.