Свобода

Бутов Михаил

Он пустил дым и отправил папиросу, выявив в ней дырку, под каблук.

– У него совесть! А у меня, блядь, плевательница... Я специально деньги искал, чтобы пулей, а не отравой. Пулей-то все-таки погуманнее...

Я шагнул к Андрюхе и взял его за рукав:

– Пойдем! Все ведь ясно уже...

Однако у обоих много успело накопиться на языках, и перебранка еще продолжалась, теперь без первого накала и уклоняясь в подробности, которыми Андрюхин приятель обелял себя. Питомник принадлежал киностудии. Какой именно - прозвучало невнятно:

не то детских, не то учебных фильмов. Помимо рысей и лисиц здесь содержали несколько волков, барсуков и енотов, десяток подрезанных лесных птиц, ручную косулю, кабана,

даже росомаху. С осени средства на их питание почти перестали поступать. Выкручивались как могли, кормили старым, залежалым, из просроченных запасов. Не хватало мяса и витаминов. Животные болели. Затем студию объявили акционерным обществом. Вникнув по-хозяйски в бюджет, акционеры приужахнулись и порешили от нерентабельных служб вроде питомника немедленно избавляться. Зоопарк в Москве никого не взял, хотя и зарился на росомаху, - тоже не было фондов. Мелочь - бурундуков, ежей, белок - раздали по окрестным школам и садикам. Самый умный енот уехал в Уголок Дурова. И еще добрый совхозный конюх забрал пока косулю к себе в конюшню: на пробу - как приживется. Убивать остальных прибыли мы. Загон строился не для этого, но свежих опилок в него набросали специально.

Я сказал Андрюхе:

– Ладно, следопыт. Ты как хочешь, а я совсем замерз.

И пошел обратно к воротам. На сей раз рысь повела мордой мне вслед. Я ей подмигнул: мол, ничего, как-нибудь еще, может, и обойдется... Неубедительно подмигнул, фальшиво.

Возле гаража и выпотрошенного грузовика Андрюха нагнал меня. Он сам упаковывал заново ружья и кусты. Я не помогал. Я стоял смотрел в сторону и перетаптывался, спрятав руки под мышками.

– Ну что ты дуешься?
– бурчал Андрюха.
– Я-то чем виноват?

– Заранее почему нельзя было выяснить, что ему от нас нужно?

– Да он темнил! Он рассчитал, поди, что так я точно откажусь, а вот когда уже приеду... Слушай, мы отлично сидели, душа в душу, с виду он без подлянки...

Хорошо хоть электричку ждали недолго. Не знаю, чем таким обогревались у себя машинисты, но боковое окно их кабины было раздвинуто, бордовая занавеска выбилась наружу, реяла на ветру, словно конец повязанной косынки, и сообщала электричке в фас разухабистую, пиратскую физиономию. В вагоне я отыскал сиденье над печкой и устроился боком, чтобы плотнее прижать ноги к радиатору. Лодыжкам скоро стало горячо, даже больно. Но ступни по-прежнему коченели.

– А у родителей в холодильничке, - нараспев вспоминал Андрюха, - банка исландской селедки - раз. Банка маринованных огурцов - два. И целый пакет домашних пельменей. Это после гостей. Сами-то мои больше по кашам - думают о здоровье. Может, выскочим в Люберцах?

– Куда...
– я кивнул на нашу поклажу.

– Верно, - вздохнул Андрюха, - не погуляешь. Только что мы будем есть?

Тут я почувствовал себя если не на коне, то хотя бы на пони - о, эти редкие моменты, когда идут в дело мои бесполезные книжные познания! Я рассказал ему, как персонаж знаменитой латиноамериканской повести Полковник - ответил на такой вопрос раз и навсегда.

Шумно протопали по вагону сопровождающие электричку милиционеры. Нас оглядели мельком, а миновав единственного еще пассажира (я видел его со спины:

поднятый воротник куртки, зябко вздернутые плечи, высоко намотанный толстый синий шарф), вывернули шеи и до самых дверей двигались вперед затылком. Любопытно, кто это там - урод? Но на урода постеснялись бы таращиться так бесцеремонно...

Церковь, где я работал, несколько недель регулярно посещал прокаженный или что-то вроде того. Лет тридцати пяти, с неопрятными бесцветными длинными волосами и перистой жидкой бороденкой, он становился обыкновенно у стены, в тени, в некотором отдалении от остальных прихожан. Но лицо с отвисшими ярко-красными нижними веками, на котором сквозь совершенно белую, неживую, будто

отделившуюся уже от мышц, от всякого кровопитания кожу сочилась лимфа, не прятал и даже, напротив, словно бы подавал, почти бравировал. Прихожане сами тактично и боязливо отводили глаза, делали вид, что в своей сосредоточенности не замечают его. Исходивший от него сладковатый тленный запах, неприятный в той же мере, как бывают неприятны мужские лосьоны, был не то чтобы слишком силен, однако, не убиваемый ни свечами, ни ладаном, ни лампадным маслом, тонко растекался в предалтарной части. Ко кресту он прикладывался, конечно, последним и к иерейской руке от креста не тянулся - да наш игумен вообще этого не любил и предоставлял особо приверженным традиции тыкаться губами в поручь. Все равно теперь после службы батюшка стал тщательно драить руки каким-то импортным составом из пластикового флакона; что с крестом делал - не удалось подсмотреть. Если игумен упоминал этого человека в разговоре с дьяконом или старостой, то не позволял себе обойтись, как чаще всего обходятся при встрече с подобными вещами люди мирские, кивками и местоимениями, защитными - чур меня!

– фигурами умолчания, а называл его, с ненаигранным состраданием, ласковым словом "несчастный". И хотя держал за правило в личные контакты с неофитами не вступать прежде первой исповеди - ибо Царство Божие усилием берется, и всякий ищущий духовной помощи и окормления к усилию обязан, обязан в начале всего сам принести себя, доказав, что укрепился в стремлениях и не к болтовне на религиозные темы готов, а ко смирению и труду тяжелейшему ради пребывания в жизни вечной, - вопреки собственным строгим установкам дважды заводил с ним продолжительные беседы.

Только до исповеди у них так и не дошло. Прокаженный вскоре исчез и больше не появлялся. Должно быть, храм наш не понравился - неустроенный еще, наполненный хозяйственной и строительной суетой. Или решил, что церковь не даст ему утешения и опоры таких, в каких он нуждался...

Но вот попутчик, задавший направление моим дремотным мыслям, обернулся и о чем-то спросил через три скамьи, разделявшие нас, - паренек как паренек, подросток, почти мальчишка. Я показал, что не слышу его. Тогда он поднялся, чтобы подойти ближе, и стало ясно, чему удивились милиционеры. Правую руку у него закрывала по локоть сшитая из грубой кожи коричневая крага, на которой восседала и резко крутила из стороны в сторону головой здоровенная, в добрых полметра, хищная птица, пестрая и космоногая. Он хотел справиться, будет ли остановка на одной из платформ, - я и названия такого не знал. Птица, поразившись моей глупости, переступила на рукавице, пустила по оперению недовольную волну, сократила и снова вытянула шею. Я толкнул Андрюху:

– Остановится?

Должна, ответил Андрюха, а впрочем, он не уверен, эта ветка плохо ему знакома. Не оторвался, смотрел за окно: видел в трезвом пасмурном свете белое поле с черными царапинами бадылья, черный грузовик на дороге, силосную башню и водонапорную башню, приземистые строения... В темноте, при фонарях - еще выносимо...

– Да ты сюда глянь, эй!

Он через силу перевел пустой и туманный взгляд. Но будто не вернулся еще из тех завороживших его монохромных полей, и самосвал продолжал катиться у него в голове, и новые пятна в связную картину составились не сразу.

– Ну, понятно, - сказал парень.

– Ишь ты.
– Андрюха наконец очухался и настроился на фокус.
– Это кто у тебя, ястреб?

Парень помялся, определяя, до каких пределов с нами можно безопасно фамильярничать, - и не рискнул (к тому же "сам ты ястреб" звучало бы как-то странно, получается насмешка наоборот).

– Орлом еще назовите...
– фыркнул он.
– Филин.

Андрюха поправил очки.

– И где же ты такого надыбал? В лесу поймал?

– Не, сменял.

– На жевачку?