Свободная ладья
Шрифт:
Ситуация гнуснейшая!
Через полгода, в 70-м, после 25 лет работы я получаю право выйти на пенсию. И намереваюсь воспользоваться этим правом. Хотя по состоянию здоровья мог бы ещё лет двадцать вести преподавательскую работу, но не в такой же – полицейской! – обстановке.
Да и, в конце концов, не могу признать разумной всю ту цивилизацию, в которой мы все живём, истребляя природу вокруг нас и души человеческие. Прошу тебя, поинтересуйся, где ещё сохранилась природа нетронутой и можно ли там
И ещё один штрих: в институтском коридоре столкнулся лицом к лицу с Петром Жаданом и спросил его, когда он отдаст взятые у меня письма. Парень от неожиданности смешался, промямлил, что вернёт, когда их ему отдадут. Спрашиваю строго: «Кто отдаст?» Он изумлённо вскинул на меня глазёнки и говорит: «Да вы же ведь знаете!..» И вдруг понял, что попался, губки затряслись, в глазах – животный страх… Я пожелал ему успехов на шпионско-доносительском поприще…
Москва, ноябрь 1969 г.
Из письма В. Афанасьева А.А. Бессонову:
…Звонил знакомым в Карелию, в Псков, в Кострому, обещают помочь. Там есть ещё совершенно дикие места – настоящие медвежьи углы, я их видел. Но, мне кажется, там может выжить только человек, выросший в тех местах.
Стоит ли вам, Александр Алексеевич, так резко менять свою жизнь? Давайте обсудим другие варианты.
И потом: может, есть смысл выждать – вдруг обстоятельства изменятся?..
Этот голос в трубке Виктор Афанасьев узнал бы спустя не только семнадцать, но и сто семнадцать лет – столько в нём было задушевных, покровительственно-обволакивающих интонаций. Тут же вспомнилось: вот идут они по главной райцентровской улице Олонешт в июне 53-го – он, Виктор, и его дядя Володя, брат отца, железнодорожник, приехавший из Саратова навестить их. Саратовский гость для этой улицы весьма эффектен – в синем кителе, в синих брюках с тонкими лампасами, в сверкающе-начищенных туфлях; к тому же лицо излучает доброжелательность такой силы, что все встречные, впервые его увидев, здороваются с ним издалека, хотя из-за многолюдства деревенская традиция приветствовать незнакомых в Олонештах была давно утрачена.
А звонил Владимир Матвеевич из автомата. Жаловался на слишком короткую командировку, вынуждающую уехать сегодня же вечером. Сетовал на суетную московскую толпу, не способную остановиться, чтобы растолковать приезжему, как дойти до редакции. Хотя, кажется, он уже совсем рядом, у Белорусского вокзала, но вот улицу Правды никак не найдёт.
Минут через двадцать Виктор увидел его в гулком фойе, у окошечка, где он, получив пропуск, не отходил – разговорился о чём-то с обычно немногословной дежурной. На этот раз он был во всём гражданском – в жёстко гремящем плаще и кепке, с небольшим, но увесистым портфельчиком. В лифте он добродушно озирался на стоявших рядом, поправил кепку, увидев себя в зеркале, а когда шли по длинному коридору, с удивлённым вздохом молвил, глядя под ноги:
– Н-ну, ковры!.. Хорошо живёте, скажу я вам!
– Это только у дверей главного
Повесив его плащ и кепку в углу своего кабинета на рогатую вешалку, Виктор сказал сидевшему за соседним столом человеку, читавшему гранки:
– Мы в буфете. Приходи.
И в буфете Владимир Матвеевич всему удивлялся и радовался – картинам на стенах, чистым скатертям, рыжевато-жёлтому квадрату творожной запеканки на блюдце, горячему чаю в подстаканнике. Он щёлкнул замком портфельчика, с которым в кабинете не пожелал расстаться, вытащил большой промасленный свёрток, и от соседних столиков на аромат балыка к ним потянулись любопытствующие взгляды.
– Угощайтесь, ребята! – Он нарезал складным ножичком тонкие, золотисто-коричневые ломтики, весело глядя по сторонам, приветственно кивал, объясняя: – Это вам привет из Саратова!
Напрягся было Виктор, но провинциальное простодушие Владимира Матвеевича и неотразимый аромат балыка действовали безотказно – к ним подходили, брали дольки руками и вилками, тут же пробовали, комментируя. Мечтали: «Под такую закуску да рюмочку бы!» – но в редакционном буфете крепче чая напитки не водились. Когда от угощения остался один аромат, Владимир Матвеевич, подмигнув, шепнул племяннику:
– Не боись, у меня ещё есть, но то ты домой захватишь.
Он, конечно же, постарел, обнаружив всё большее сходство со старшим братом. Его жиденький, зачёсанный набок чубчик поредел, мешочки под глазами обозначились резче, но внимательный взгляд излучал всё ту же нерастраченную доброжелательность.
– Ну, давай сказывай, как тебе тут живётся.
Но Виктор, отложив эту тему на потом, сразу спросил, нет ли у него в Саратове связей с охотобществом – одного человека нужно устроить егерем.
– Уж не отец ли тебя на это нацелил? Помню, мечтал он забиться в глушь – так ему всё надоедало.
Удивился Виктор такому совпадению.
– Нет, не отец, а Бессонов, если помнишь – учитель, с которым мы в Олонештах лодку чинили. Он сейчас преподавателем в институте.
– Я поинтересуюсь, – кивнул задумчиво Владимир Матвеевич. – Не понимаю, как это можно – жить без людей. Ну да, у каждого свои причуды… Вот и ты тоже… Объясни мне, старому, как ты тогда на целину уехал, с отцом не попрощавшись?..
Странно было, спустя столько лет, вспоминать об этом. Но Виктор понимал – брату отца почему-то нужно в том, давно случившемся, разобраться. И к чему-то прийти. Душу успокоить.
…Да он, Виктор, тогда всю отцовскую критику происходящего воспринимал в штыки. Тесно ему было дома, тесно в школе. А на целине, мнилось ему, такие, как он, ребята делают историю. Без него.
Ему как раз исполнилось шестнадцать, он получил паспорт, и однажды, проходя мимо Кишинёвского горкома комсомола, поднялся на второй этаж, в приёмную первого секретаря. Там толпились люди, чем-то встревоженные. В их репликах звучали слова «недобор», «нагорит за бездействие», и когда он спросил, где можно получить путёвку на целину, вначале была общая пауза. Затем его спешно ввели в просторный кабинет, где молодой, коротко стриженный крепыш (он-то и оказался первым) долго тряс ему руку. Его немедленно внесли в какую-то ведомость, вручили красную книжицу, велев завтра же вечером явиться на вокзал.