Свободная ладья
Шрифт:
Виктор замешкался – он не успевал, ему ещё надо было попасть в паспортный стол, чтобы поставить штамп о выписке, а там не приёмный день. Первый поморщился, попросил паспорт, долго разглядывал свежую печать. Потом медленно потянулся к своей перьевой ручке, медленно обмакнул её в массивную чернильницу и резко, наискосок, перечеркнул паспортную страничку с пропиской.
– Всё, свободен! – облегчённо засмеялся он и снова долго тряс Виктору руку. – Завтра не опоздай!
Отца дома не было – он был включён в какую-то инспекторскую группу и уже неделю ездил по сельским школам, а мать Виктора, ошеломлённая его решением, плача, потерянно повторяла: «Я так и знала, что этим ваши споры с отцом кончатся». Ей и в голову не пришло протестовать –
Уложив чемодан Виктора, Анна собралась было на вокзал, но поезд уходил поздно вечером, когда автобусы в пригород уже не ходили. И она проводила сына до развилки шоссе, к автобусной остановке, велев ему сразу же, как приедет, то есть через четверо суток, отбить домой телеграмму.
– Ну а потом-то, когда вернулся, – допытывался Владимир Матвеевич у Виктора, – с этой, страшно подумать, дыркой-каверной в лёгком, что ж не остался у родителей? Зачем обидел их?
Вот что томит отцовского брата – сыновнее отчуждение, даже в беде. Ну ладно, поддался порыву, уехал, в бараках жил, насквозь продуваемых, какие-то там траншеи под фундамент копал, лёгкие застудил. И загремел в больницу. Ну так опомнись же, напиши, признайся. Нет, вернулся, но не в Кишинёв, а в Бельцы, к Бессонову, устроился в автопарк учеником слесаря, только после этого явился к родителям… Ну разве так можно?..
Но как фрондирующему подростку, потерпевшему крушение своей мечты, побеждённому обстоятельствами, признать поражение? А тут возникла счастливая возможность утвердить свою стойкость: тайно приехав, жил первую неделю у Бессоновых, комнатку снял у одинокой бабки, полновесную зарплату слесаря стал получать, в вечернюю школу определился. Зато, появившись в Кишинёве – будто бы только что из Акмолинска, на слова отца о «повинной голове» открыл родителям своё истинное положение: нет, не с повинной, а с гордой головой человека, не спасовавшего перед обстоятельствами, явился он.
– Конечно, не прав был Семён, когда про повинную голову тебе сказал, – вздыхая, горевал Владимир Матвеевич. – Но и ты, отделившись от родителей со своей каверной, неправильно поступил – вину их усугубил… Нет, не по-семейному поступил!..
– Да ведь семья-то уже распалась, о чём мы! – не удержался Виктор.
– Ну да, положим, у Семёна с Анной с самого начала не очень ладилось. Анна первой красавицей в Питерке была, а Семён самолюбив. Вот и нашла коса на камень. Дурь, конечно, да ведь с кем не бывает. Но ты подумай – это ж они тебя родили, вот он ты. И что бы ни было, всё равно Семён как был тебе отец, пусть не очень-то образцовый, так им и остался! Как и мать! Ну вот такая она, твоя семья, ничего с этим не поделаешь. И поступать с родителями ты должен по-семейному, прощая им их глупости.
Выспросил Владимир Матвеевич, пока они допивали чай, про молодую жену Виктора, посетовал на нехватку времени («Познакомиться бы надо, ты её в Саратов привози!»). Сказал мельком про своих («Сын женился, а дочка в невестах ходит»). И категорически потребовал, шутливо нахмурившись:
– В общем, так: доложи главному редактору, получил, мол, от родни ультиматум – срочно ехать в Саратов. Пусть отправляет в командировку. Идёт?
Когда же прощались в фойе, приобнял за плечи, спросил тихо, заглянув в глаза:
– Ну а как она там, твоя каверна? Заросла? Вот видишь! Значит, всё будет как надо, не сомневайся!..
Бельцы, июнь 1970 г.
Из письма А.А. Бессонова В. Афанасьеву:
…Итак, решено: еду не в тайгу, а в степь, под Кзыл-Орду, место совершенно дикое, нашёл мне его давний приятель по охоте,
За углём нужно было идти в сарай, по занесённому снегом двору, долбить его смёрзшиеся комья кривой совковой лопатой, ссыпая добытое в ведро. А чтобы разгорелось, Виктор ещё и пилил в прихожей старые доски, колол их на щепки, совал в печь с газетами, свёрнутыми жгутом. Печь дымила, трещала, гудела, а когда он, звякнув дверцей, швырял совком в её алую пасть порцию угля, затихала, словно бы раздумывая, гореть ли дальше.
Обычно казённые дачи в Салтыковке редакция арендовала летом. Зимой они, не оборудованные газовыми печками, продуваемые ветрами, пустовали. И только самые отчаянные бирюки и анахореты, пишущие, кроме статей, ещё и длинные тексты, пытались согреть хлипкие щитовые дома, окружённые старыми соснами, своим настырным присутствием. Конечно, в совсем уж свирепые морозы не выдерживали и они, возвращаясь в промёрзших электричках в тесные московские квартиры, затаив в себе, под замком немоты, нерождённые слова.
Но накануне небо затянуло облачной пеленой, морозец был лёгкий, почти символический, и Виктор, кинув в сумку тетрадь для дневниковых записей, недавнее, наспех прочитанное письмо от Бессонова и последний командировочный блокнот, приехал на выходные в Салтыковку. Свернув от станции к дачному посёлку, он обнаружил дорогу занесённой снегом и по отсутствию следов понял, что, пожалуй, сегодня под соснами ему суждено отшельничать одному.
Топил он часа два, не переставая пилить и колоть доски, таскать уголь, запасаясь впрок, зная, что к утру тепло уйдёт и печь придётся растапливать снова. Электросвет в доме был, захваченные свечи не пригодились, удалось даже включить кипятильник и заварить чай. А уж когда под включённой настольной лампой Виктор разложил свои бумаги, ощущение долгожданной свободы и предчувствие двух счастливых дней охватило его. Он извлёк из конверта плотно сложенное, бисерным почерком исполненное письмо Бессонова, стал перечитывать.
Да, конечно, теперь Виктор, каждый день поглощённый редакционной суетой, хорошо понимает, почему Александру Алексеевичу в суматошном учительско-преподавательском круговороте, который легко затягивал его в свой ежедневный омут, мечталось об уединённой жизни егеря, о тишине. Вот она здесь, оглушающая тишина под соснами! Только доносится время от времени металлический перестук проезжающих электричек. Задумавшись, вдруг услышишь собственный, мысленно звучащий монолог. Увидишь себя со стороны. Обнаружишь в себе то, чего не замечал.
Но не окажется ли однажды такая тишина для Бессонова гнетущей? Ведь теперь она у него будет длиться не неделю, не месяцы, а годы. Вместо сосен у него там, пишет он, шумят на ветру камышовые крепи, их шелест Бессонов воспринимает как музыку детства: много лет назад мальчишкой в Пуркарах он рос под такую музыку приднестровских плавней.
Виктор пытался по описаниям Бессонова представить себе степь в проплешинах солончаков и клочковатых зарослях саксаула, извилистую, заросшую камышом впадину с внезапно синим проблеском речной излуки, дом егеря на взгорке, тропинку к воде, лодку у берега, рослого пса (без собаки там нельзя!) и мотоцикл у крыльца. И женщину на крыльце, нынешнюю спутницу Бессонова, приехавшую за тысячу вёрст из Молдавии в каракалпакскую степь «измерить ему давление» (как она выразилась, смеясь, когда выгружалась с чемоданами из вагона на Кзыл-Ординском вокзале); медсестра по специальности, она там, в Бельцах, однажды выхаживала его в момент гипертонического криза и с тех пор считала себя ответственной за его здоровье.