Свободная любовь
Шрифт:
– Тебе было мало?
– Абсолютно достаточно, потому что актерская судьба была сложившаяся. Но две вещи меня беспокоили: появление произведений, которые мою режиссуру, любимую, дорогую, уважаемую, не интересовали, а меня интересовали, и способ их подачи, тот стиль концертов, который я себе избрал, постепенно сделавшись режиссером этих концертов.
– Но такая жадность – когда речь о самовыражении, самоосуществлении…
– Не жадность… Я очень поздно понял, что существует поэзия…
– Как
– Это случилось через «Горе от ума». Когда я оценил стихи. Я тогда взял и в одиночку поехал в Михайловское. В Михайловское Гейченко, которое было неудобным, почти невозможным для ночевки, в холоде, в непроходимых дорогах…
– Зима, снег?
– Не просто снег, а 30 градусов. Тогда меня заинтересовал Пушкин, впервые…
– Сколько тебе было, лет двадцать пять?
– Двадцать пять – двадцать семь.
– Беседовал с Гейченко или просто бродил?
– Бродил. Я никого не знал. Потом я уже приезжал к Гейченко, подружился с ним. Уже не один приезжал…
– Уже читая?
– Уже читая и там выступая. А первый раз просто с улицы. Вот с этих двух авторов я начал: Пушкин и Есенин. Потом появились Бернард Шоу, Хемингуэй, Шукшин, Булгаков, Бунин, Бабель, Блок, Маяковский…
– Ты читал как сумасшедший?
– Ну это же шли годы и десятилетия. Я никогда не торопился. В результате получилось много. В последние годы я вышел на авторские программы. В театре они неприменимы, а в театре одного актера применимы. Потом принес свою пьесу в театр… Два человека определили мой переход к соединению профессий. Первый из них был Товстоногов, живой, именно тот, кто потом не мог простить, что я перешел в режиссуру. Второй – Михаил Чехов, через книжки. Это тяжело, одно давит на другое, но я понял, что это мой путь. Взгляд изнутри и взгляд снаружи.
– Ты ведь ушел с каким-то скандалом…
– Ни с каким не скандалом. Ушел с объятиями, со слезами и с ужасом, что ухожу. У нас был с Товстоноговым эстетический разлад, но он мог быть преодолен, потому что я не мыслил себе жизни без БДТ!..
– Ты конфликтный человек?
– Я? Нет. Но я упрямый. Конфликт был с КГБ и с партийными организациями.
– Потому что ты выступил против ввода наших войск в Чехословакию?
– Я не выступал. Я присутствовал там.
– Где там?
– Я был в Праге.
– То есть ты видел, как входят танки?
– Я все видел. Ты не читала мои книжки. Я это писал.
– Скажи хоть два слова.
– Ужасно. Ужасно. Я был на маленьком фестивальчике в жюри, от Союза обществ дружбы, и обязан был писать отчет после возвращения…
– И что ты написал?
– Я написал, что не видел никаких оснований к тому, что случилось.
– И
– С КГБ начались разногласия через пять лет после этого. Имело ли это значение, не знаю. Меня запретили. Полный запрет на все, кроме работы в театре. Но это повлияло и на работу в театре. Это длилось долго.
– А причина?
– Не знаю. Скорее всего, это было влияние кого-то из людей, мне знакомых, но я не знаю, кого.
– Кто-то доносил?
– Доносить на что? Что я был достаточно свободомыслящим? Так я был открыто свободомыслящим. Участвовал ли я в тайных кружках? Никогда.
– Ты был такой полудиссидент?
– Для них да, в реальности нет.
– И тебя не интересовало, почему тебя запретили?
– Меня очень интересовало. Я был в ужасном положении.
– Им не нравилось, что ты читал Бабеля, Булгакова?
– Ну да, эти писатели не были героями дня. Ну и что?
– Но теперь-то можно узнать, что это было?
– Нельзя. Это тайна жизни.
– Твои взаимоотношения с действительностью – каковы? Ну как мы соотносимся с действительностью: принимаем или не принимаем, нервничаем, раздражаемся, выступаем или молчим и не замечаем. Ты помудрел в этом плане? Или это не мудростью называется, а как-то по-другому..
– Я был активистом. По молодости убежденным комсомольцем, потом перестал им быть. Я никогда не вступал в партию, упирался, не шел. Я не был диссидентом, но я был общественным деятелем. Я возглавлял всякие там секции. Было время такое. А потом это прошло. Не просто прошло, а мне показалось, что это скорее тщеславие, скорее выгода, чем тот результат, к какому якобы стремишься.
– И ты честно себе это сказал?
– Честно себе это сказал. Да я и не особенно говорил. Просто стало скучно. Как мне скучны все фестивали, все премии. Стало просто невыносимо.
– Почему?
– Не знаю. Мне кажется, это ужасная трата времени и обман. Главное – обман. Маски.
– Обман кого – людей или себя?
– Сперва людей. Я, дескать, все знаю, а людей заморочили. А потом и себя.
– А что тебе не скучно?
– Кроме этого, все остальное не скучно. Застолье – очень скучно. Когда-то было интересно, сейчас нет. Началось с перестройки. С реальной возможности иметь собственную точку зрения и выявлять ее. А конкретно, с пьесы Гоголя «Игроки», которую я поставил на сцене МХАТа. Игроки – где все люди не те, за кого себя выдают, надетые маски. Гоголь, потом Ионеско через два года. И так далее. Все на тему о масках, которые прирастают, и в зеркале ты видишь не свое лицо, не узнаешь себя, как я сейчас себя не узнаю. Отодрать нельзя, уже все, приросло. Эти приросшие маски я вижу в череде фестивалей, того, сего…