Свободу медведям
Шрифт:
— Видите ли, — заерзал Орестик, — мне придется как следует потрудиться, чтобы сделать из волос парик. Вряд ли где-то ей дадут больше, чем здесь. — И с этими словами он откинул косу Галлен в сторону.
— Тогда триста, — уступил я.
— Двести пятьдесят, — вмешалась Нитца, — и я бесплатно проколю ей уши.
— Проколете ей уши? — удивился я.
— Мама прокалывает уши, — пояснил Орестик. — Сколько их уже было, мама?
«Возможно, все они лежат в ящике ее комода», — подумал я.
— О, я давно сбилась со счету, — заявила
— Графф, — прошептала Галлен, — я всегда хотела проколоть уши… особенно теперь, когда я буду жить в городе.
— Ради бога, — прошипел я. — Только не здесь, пожалуйста. Ты можешь остаться совсем без ушей. — И, обращаясь к Орестику, я отрезал: — Триста, но без ушей.
— И вы уложите мне волосы после всего? — спросила Галлен. — Да? — Она перекинула косу через плечо; Орестик не мог оторвать взгляда от ее косы, как от гипнотизирующей змеи.
— Хорошо, — согласился он.
Но бывшая красавица Нитца сплюнула на пол.
— Размазня! — сказала она сыну. — Точно такой же размазня, как твой жалкий папаша. Никакого хребта! — И она выпрямилась в самом лучшем парикмахерском кресле, поглаживая позвоночник рукой; у кого, у кого, а у Нитцы хребет был что надо. Она с негодованием потрясла на нас грудью; ее немыслимый вырез на груди стал еще глубже, потом исчез, потом снова открылся.
— Мама, пожалуйста, — взмолился Орестик.
Но когда Орестик усадил мою Галлен в свободное кресло поменьше, я с радостью переключил свое внимание на Нитцу. Поскольку мне больно было видеть, как Орестик нервно расплетает косу Галлен, затем с легким потрескиванием расчесывает ее волосы, покрывающие спинку кресла едва ли не до полу. Затем он схватил волосы и уверенным движением погладил их, старательно выпрямляя, словно надеясь сделать их на пару дюймов длиннее, прежде чем приняться за стрижку. Я сидел как раз позади Галлен, поэтому я не мог, слава богу, видеть в зеркале ее лицо; я не хотел видеть ее глаз, когда Орестик соберет ее волосы в большой хвост и отделит — как мне казалось — прямо от корней. Я предпочитал смотреть в зеркало, отражающее во всей красе немыслимый вырез мамаши Нитцы.
Орестик взмахнул каштаново-рыжим хвостом, затем на меня неожиданно напала дрожь, как если бы я увидел отсечение головы; Галлен прижала обе руки к вискам. Ловкий Орестик положил ее волосы на подушку на стул у окна и вернулся обратно, пританцовывая вокруг нее; его лезвие прошлось за ушами Галлен и по тонкой, голой теперь шее.
— Ну вот! Что делаем дальше? — спросил он. — Оставим вам челку или нет?
— Не нужно челки, — ответила Галлен.
Он немного подстриг спереди, но оставил волосы достаточно длинными, чтобы зачесывать их назад; он уложил их на лбу, убрав за уши только кончики, оставив их сзади плотно прилегающими к шее. Ближе к корням они сияли более густым цветом.
— Не станем прореживать, — заявил Орестик. — Мы оставим их такими же густыми и красивыми. —
Должно быть, это вертящееся кресло сбило меня с толку. Я думал, что на самом деле не так уж и плохо, — она убереглась от бесчестья благодаря открывшимся нежным скулам и так трогательно оголенной шее; Орестик принялся крутить мою Галлен в кресле, окидывая последним критическим взглядом.
— Видите? — гордо сказал он мне. — Как, ровно? Нравится? — И крутанул Галлен немного быстрее, так что ее отражение вспыхнуло в зеркале и глянуло на меня с обеих сторон кресла, как если бы мы внезапно оказались в переполненной людьми парикмахерской — с вращающимися рядами размазанных посетителей и сумасшедшими парикмахерами, орудующими по велению старой гадалки, которая восседала в лучшем в заведении кресле. Это было забавно; я открыл зажмуренные глаза.
Но затем он вымыл ей голову — пока я наблюдал за рядом вертевшихся посетителей — и засунул голову Галлен под большую хромированную сушилку; он наклонил ее шею назад, в мою сторону, и теперь я мог обозревать блестящий купол.
«Я просил только побрить, — произнес кто-то. — И это можно назвать стрижкой?» Каким-то чудом немыслимый вырез Нитцы, размноженный повсюду, отразился в блестящем куполе сушилки Галлен.
— Вы не хотите проколоть себе уши? — спросила меня Нитца. — Хотя я знаю, что мужчины предпочитают прокалывать только одно ухо.
— Только не в этой стране, мама, — вмешался Орестик.
И маленький Хюгель Фуртвенглер, с флагом содружества парикмахеров, заглянул через головы в париках в окно.
«Да он просто сумасшедший! Он заставил меня сделать это!» — произнес он.
«О, с меня хватит!» — подумал я. И все из-за того, что от сушильного фена воздух в зале стал душным.
Нитца Зиртес поправила платье на туго сдавленной груди и глубоко вздохнула, колыхнув умопомрачительными холмами.
— Вы давно живете в этой стране? — спросил я Орестика. — Или только после войны?
— И до и после, — ответил за него Нитца. — Его отец, Золтан, возил нас туда и обратно, в Венгрию — жуткое место.
— Мой отец ушел, — напомнил мне Орестик.
— Он был грубый и волосатый тип, — заявила Нитца.
— Мама, пожалуйста, — взмолился Орестик.
— Мне не надо было оставлять Грецию, — объявила Нитца, в девичестве Пападату.
— О да, мы жили там какое-то время, — сказал мне Орестик и, подняв сушилку Галлен, извлек ее голову из-под блестящего купола. Откинув голову девушки назад, он принялся энергично расчесывать ей волосы. Под странным углом я смотрел на откинутое кресло Галлен — мне был виден лишь кончик ее острого носа. Если не считать отражения ее увеличенных ушей на поверхности сушильного фена.