Своей дорогой
Шрифт:
Чем больше говорил собеседник, тем больше хмурился Дернбург, но его голос не изменился, когда он ответил:
— В таком «решенном деле» последнее слово должно остаться, конечно, за мной, потому что Майя — почти дитя. Вообще, она слишком молода, чтобы уже сейчас говорить о ее замужестве… А, вот и ты, Эрих! Цецилии все еще нет?
Лицо Эриха было взволновано и озабочено.
— Нет, до сих пор нет! — поспешно ответил он. — Я спрашивал в конюшнях, никто не знает, куда она поехала. Она велела запрячь пони в маленький экипаж еще на рассвете, когда все в доме спали,
— Должно быть, это один из капризов Цили, — заметил Оскар. — Никогда невозможно предвидеть, что придет ей в голову; тебе не мешает заранее привыкнуть к этому, дорогой Эрих.
— Мне кажется, Эрих сделает гораздо лучше, если отучит свою будущую жену от таких непонятных выходок, — с некоторой резкостью сказал Дернбург, — такие выпады никак не могут способствовать семейному счастью.
Вильденроде быстро заметил примирительным тоном:
— Может быть, здесь кроется просто шутка. Держу пари, что Цили своей загадочной поездкой хочет сделать нам сюрприз.
Тем временем игра на лужайке продолжалась, и теперь, В. по-видимому, там разгорелся спор; обе стороны вели его с очевидным удовольствием и наконец завершили громким взрывом хохота и примирением. Дернбург опять взглянул в ту сторону и нетерпеливо крикнул:
— Майя, не пора ли кончать игру? Иди сюда!
Девушка послушно пришла, весьма разгоряченная игрой, Экардштейн последовал за ней.
— У меня есть просьба к вам от имени брата, господин Дернбург, — как всегда весело и чистосердечно сказал лейтенант, — в среду день рождения Конрада; гостей у нас будет очень мало, но Дернбурги, разумеется, должны быть в их числе. Надеюсь, мы можем рассчитывать на ваше присутствие?
Просьба была произнесена тоном, который не допускал возможности отказа; однако ответ Дернбурга на нее был очень холоден:
— Мне чрезвычайно жаль, граф, но в среду мы ждем гостей из города и сами должны исполнять обязанности хозяев.
— Гостей? Кого это, папа? — с любопытством спросила Майя. — Я ничего не слышала об этом.
— Зато теперь слышишь. Во всяком случае, мне очень жаль, что я не могу принять ваше приглашение, граф.
Отказ был выражен крайне решительно. Виктор промолчал, но непривычно холодный тон Дернбурга и его церемонное обращение «граф», которое прежде почти всегда заменялось просто именем, не остались незамеченными; взгляд молодого человека невольно устремился на Вильденроде, как будто он подозревал, что враждебное влияние исходит от него.
Но юность ненадолго поддается неприятному впечатлению; веселая болтовня Майи снова дала начало разговору, и только Эрих оставался рассеян и молчалив; тем не менее сестре и Виктору удалось увлечь его с собой в оранжереи посмотреть на только что расцветшие орхидеи.
Несколько минут на террасе царило молчание, потом барон сказал сдержанным голосом:
— Мне очень жаль, если мой рассказ несколько ухудшил ваше впечатление о молодом графе, но дела обстоят так, что я счел своим долгом говорить.
— Разумеется, я очень благодарен вам, — кивнул головой Дернбург. — Но я не имею привычки осуждать
— Разузнайте, — спокойно ответил Вильденроде. — Впрочем, что касается молодости Майи, то в нашем кругу девушки так часто выходят замуж в этом возрасте, если она действительно почувствует склонность к человеку…
— Который гоняется за богатой наследницей, чтобы поправить собственные дела, — перебил его Дернбург с горечью, доказывавшей, что сообщение барона сделало свое дело. — Я спасу свое дитя от такой участи.
— Это будет нелегко. Надо, чтобы претендент был свободным и независимым человеком и достаточно богатым, чтобы на него не могло пасть подозрение в преследовании корыстных целей; все другие непременно будут рассчитывать на ваши миллионы.
— Не все! — с ударением возразил Дернбург. — Я знаю одного такого человека; он беден и имеет только голову на плечах, правда, эта голова кое-чего стоит и обеспечит ему будущее; ему была открыта дорога к независимости и богатству, стоило только протянуть руку, но от него потребовали, чтобы он пожертвовал своими убеждениями, и он не согласился.
— О ком вы говорите? — спросил барон.
— Об Эгберте Рунеке… Вас это удивляет? Я давно убедился, что Эрих не будет в состоянии самостоятельно справляться с Оденсбергом, тут нужен человек моей закалки, а Эгберт именно таков — недаром он прошел мою школу. Но он так запутался в Берлине в сетях социал-демократов, что я почти не надеюсь освободить его.
— Неужели вы действительно хотели… несмотря на то, что все знали?..
— Да, несмотря на то, что все знал; я убежден, что он прозреет; только бы это не случилось слишком поздно для вас обоих.
Вильденроде после небольшой паузы медленно произнес:
— Впервые я не понимаю вас.
— Очень может быть, но не можете же вы считать меня способным собственной рукой бросить факел в свой Оденсберг. Если Эгберт не изменит своих убеждений, между нами все будет кончено, но… этого не будет, ему нужна свобода, он хочет выдвинуться, чего бы это ему ни стоило, хочет борьбы, но в то же время ему необходимо работать, созидать что-либо новое и быть хозяином того, что он создал; подобные натуры недолго выносят иго партии, которая всегда требует слепого послушания и не дает проявляться индивидуальным стремлениям отдельных личностей. Я боюсь только, что он опомнится, когда уже упустит свое счастье.
Грозные тучи собрались на лбу барона, и он сказал, с трудом владея голосом:
— По-моему, вы чересчур высокого мнения о своем любимце. Но как бы то ни было, вы намекнули…
— На что намекнул, господин фон Вильденроде?
— Я лучше сделаю, если не скажу, потому что… ведь это — абсурд.
— Почему? — рассерженно спросил Дернбург. — Не потому ли, что Эгберт — сын заводского рабочего? Его родители умерли, а если бы и были живы, то я выше подобных предрассудков.
Вильденроде молчал и смотрел не на говорившего, а перед собой, на заводы; на его лице застыло неприятное выражение.