Своей дорогой
Шрифт:
— Но не по приказу другого! — резко ответил Дернбург. — Кроме того, когда я сватался, то мог предложить своей невесте, во всяком случае, не то, что вы!
Граф вспыхнул и с трудом сдержался; его голос задрожал.
— Вы заставляете больно чувствовать мою бедность.
— Нисколько, потому что бедность в моих глазах — не порок. Вы разделяете участь младших сыновей в семействах, где все состояние заключается в майорате; но говорят, что у вашего брата есть иные, более серьезные причины советовать вам сделать так называемую хорошую
— Так и об этом вам донесли, а вы истолковываете это в таком позорном смысле! — горько сказал Виктор. — Если я и легкомыслен, то мой брат безжалостно заставил искупать мою вину, а в настоящую минуту я искупаю ее в десять раз. Ну да, у меня есть долги, да и не могло не быть при тех ограниченных средствах, которые были в моем распоряжении. Конраду ничего не стоило освободить меня от моих обязательств, но он не сделал этого, и мне грозила даже необходимость выйти в отставку; тогда…
— Тогда вы согласитесь на его предложение! — голос Дернбурга прозвучал сурово и презрительно. — Я вполне понимаю вас, но вы тоже поймете, что я не отдам своей дочери для такой финансовой операции.
Лицо молодого человека то бледнело, то краснело, но, услышав последнюю фразу, он с полу подавленным криком рванулся вперед и угрожающе поднял сжатую в кулак руку на старика, смотревшего ему прямо в лицо.
— Что должен означать этот жест, граф Экардштейн? Не хотите ли вы вызвать меня на дуэль за то, что я осмелился сказать вам правду? В мои годы и в моем положении человек уже не делает подобных глупостей.
— Господин Дернбург, вы много лет были мне другом и выказывали отеческое расположение, Оденсберг был для меня вторым домом, и вы отец Майи, которую я…
— Которую вы любите, — с горькой насмешкой докончил Дернбург. — Вы это хотите сказать?
— Да, которую я люблю! — воскликнул Виктор, поднимая голову, и его глаза ясно и открыто встретили взгляд рассерженного старика. — Я понял это в ту минуту, когда вместо ребенка, жившего в моей памяти, впервые увидел расцветшую девушку. После ваших слов мне остается только покинуть ваш дом и никогда больше не переступать его порога, но в минуту разлуки я требую, чтобы вы, по крайней мере, поверили в искренность моего чувства к Майе, если уж она потеряна для меня навсегда.
Истинное горе, неподдельное страдание звучало в голосе графа и, конечно, это убедило бы всякого другого, но Дернбург сам никогда не был легкомыслен и не умел снисходительно относиться к ошибкам юности; может быть, он и был убежден в искренности графа, но не мог простить ему, что, ища руки его любимицы, он думал в то же время о ее деньгах.
— Я не судья вашим чувствам, граф, — сказал он ледяным голосом, — но понимаю, что после этого разговора вы станете избегать Оденсберг. Мне жаль, что мы расстаемся таким образом, однако при настоящих обстоятельствах это не может быть иначе.
Виктор не ответил ни слова, молча поклонился и вышел.
13
Внизу
— Я боюсь, что Цецилия серьезно нездорова, — взволнованно проговорил он. — Она жалуется на сильную головную боль и страшно бледна, но строго-настрого запретила мне посылать за Гагенбахом. Она уверяет, что несколько часов покоя скорее всего восстановят ее силы. Я видел ее каких-нибудь две-три минуты, как только она приехала, и не смог узнать, где она была; она упрямо не отвечает на расспросы.
— А ты уже совсем растерялся? Я говорил тебе, чтобы ты привыкал к своенравию нашей маленькой избалованной принцессы. Когда Цецилия не в духе, она ложится на диван и дуется на весь мир, но, к счастью, каприз продолжается недолго, я знаю ее. Правда, твой отец того мнения, что ты должен отучить Цили от капризов, но ты не таковский, чтобы мог сделать это, а потому тебе остается одно: запастись христианским терпением и заранее готовиться к роли примерного супруга, которым ты, без сомнения, будешь.
Эрих смотрел на него с удивлением.
— Что с тобой, Оскар? Ты просто сияешь! Тебя переполняет какая-то радость?
— Кто знает, может быть!.. — сказал Оскар, и его темные глаза блеснули. — А потому я возьмусь тебе помочь, у тебя слишком отчаянный вид. Я все-таки имею большее влияние на свою сестрицу, чем ты, и постараюсь внушить ей, что с ее стороны непростительно сразу же заставлять тебя вкушать «прелести» супружеской жизни. Вот посмотришь, за стол она явится веселой и всем довольной, а тогда, надо надеяться, и у тебя будет другая физиономия, бедный, удрученный горем жених, принимающий так серьезно девичьи капризы!
Барон весело засмеялся и, кивнув через плечо Эриху, пошел вверх по лестнице. Эрих, качая головой, смотрел ему вслед; он никогда еще не видел своего шурина таким веселым, сегодня его просто невозможно было узнать. Что это с ним случилось?
Наверху, в гостиной, барон встретил горничную сестры; она объявила, что барышня строго приказала не мешать ей и отказывать всем без исключения.
— Ко мне такие приказания не относятся, вы знаете это, Наннон, — обрезал ее Вильденроде. — Я хочу говорить с сестрой; отоприте дверь!
Наннон повиновалась; она знала, что с бароном нельзя спорить. Он вошел в комнату сестры.
Цецилия лежала на кушетке, уткнув лицо в подушки; она не шевельнулась. Брата это ничуть не удивило; он спокойно подошел к ней.
— Ты опять не в духе, Цили? — шутливо спросил он. — Право, ты непростительно обращаешься с Эрихом; он только что излил мне свою душу.
Цецилия молчала и не двигалась. Вильденроде потерял терпение.
— Не будешь ли ты любезна хоть взглянуть на меня? Вообще, я попросил бы тебя…