Свои и чужие
Шрифт:
— Правильно сделал, что назад не привёл их. Мы с тобой сейчас тоже подальше спрячемся-скроемся.
— Думаешь, немцы и сюда заявятся?
— Нет, если никто не подскажет. А так — по следам твоих приятелей — в самый раз. Неспокойные, скажу, товарищи у тебя оказались. Вот уж правду говорят — не зная броду, не суйся в воду. Так и тут вышло.
Солнце между тем уже стояло на западе, где-то над Веремейками, если смотреть прямо отсюда, и лучи его, падая с левой стороны, теряли острую яркость, позволяли глазу без защиты видеть все вокруг, особенно местность справа, куда попадала также часть дороги между просёлком и деревней. Наверно, Поцюпа все ещё ждал, что там, в этом промежутке, могут появиться, кроме тех двух грузовиков с немцами, которые уже прибыли в Мошевую, и другие машины, но никакого движения на дороге больше не было заметно. Наконец Василь понял, что нечего стоять тут дальше, предложил Чубарю:
— Пойдём?
И, раздвигая руками ельник, двинулся в глубь леса.
— А почему Шандов побежал туда? — спросил Чубарь, направляясь следом за ним. — Это же, наоборот, опасно?
— Тут, брат, не до собственной шкуры, — откликнулся на это Поцюпа; он остановился на голой и мягкой от слежавшейся хвои проплешине, подождал, пока поравняется с ним Чубарь, и принялся объяснять: — Тут такое дело. Может случиться,
— Может, все ещё обойдётся?
— Будем надеяться. Поэтому я тебе и отсоветовал днём в Мошевую заявляться. Надо было дождаться вечера. Понимаешь?
— Да.
Поцюпа снова зашагал по ельнику.
— Этого Зимарова, — сказал он через некоторое время, — могли бы убрать давно и без вашей помощи.
— Ты не прилепляй меня…
— Я это к слову. Не трогали его потому, что пока носа своего куда не надо не совал. Конечно, доверять ему целиком не доверяли, однако и не трогали пока. Тем более что подпольщики не успели поставить на должность бургомистра своего человека. Зимаров на эту должность сразу замахнулся. Видать, и немцы навстречу ему охотно пошли, потому что жёнка из ихних.
Спрятанная в лесу лошадь находилась не дальше чем в полукилометре от винокурни, но Чубарю показалось, что шли они туда с Поцюпой долго, может, по той причине, что мешал густой ельник, который рос тут всюду между большими деревьями. Чубарь даже удивился, каким образом вообще удалось Поцюпе пробраться по такой чащобе с телегой. Но вот наконец послышалось лошадиное фырканье, и Чубарь понял, что они пришли. Телега стояла в довольно укромном месте, загороженная полукругом молодого ельника. Лошадь была распряжена, верней, выведена из оглобель и привязана к тележной грядке, но хомут, седло и вся остальная сбруя оставались на ней. Из телеги на самом виду торчало из сена, которое не успела сжевать Поцюпова лошадь, горлышко знакомой оплетённой бутыли с самодельным вином.
— Может, ещё выпьем? — поглядел на Чубаря Поцюпа. — Я и закуску прихватил.
— Нет, — покачал головой Чубарь, — сдаётся, уже напились!…
— А, — как будто не поняв Чубаря, махнул рукой Поцюпа, — оно, это Калистратово дермецо, совсем не забирает.
— Не скажи, — усмехнулся Чубарь; он подождал, пока Поцюпа налил из бутыли в припасённый стакан вино, спросил: — Ты лучше вот о чем скажи мне, Василь, — как ты остался тут, в оккупации?
— А ты?
— Так вышло, что меня уже от самого фронта вернули назад. Винтовку дали в руки — мол, иди, воюй дома.
— А у меня проще получилось. Позвали сюда, в Мошевую, и сказали — мол, оставайся в своей хате и жди, пока снова покличем.
— Куда?
— Это не уточнялось.
— А теперь — покликали?
— И теперь, и не теперь, — неопределённо ответил Поцюпа. — Словом, будь здоров.
Он выпил залпом вино, сказал задумчиво, словно спросил:
— Чего это Шандова долго нету?
— А кто он, этот Шандов, на самом деле?
Поцюпа засмеялся:
— Все тебе надо знать! Вот дождёмся, у самого спросишь.
Но проходил час, другой… Шандов из Мошевой не возвращался…
Тем временем свечерело…
Поцюпа все подливал вина.
Чубарь сел на оглоблю, ближе к правому колесу, сказал, словно ему под руку: — Я у тебя, Федор, и раньше хотел спросить, да все не выходило. Как эта война начиналась там, на границе?
— Гм… Как начиналась…— Поцюпа поставил на горлышко бутыли полный стакан, застыл у телеги на некоторое время — и лицо, и фигура неподвижны. — Как начиналась?…
Казалось, ему что-то надо было переломить в себе, чтобы говорить дальше или просто вспомнить. Но вот он сдвинулся с места, подошёл и сел напротив Чубаря на другой оглобле, оставив стакан нетронутым.
— Так и быть, расскажу, — усмехнулся он. — Только мне думается, в разных местах война начиналась по-разному. Когда-нибудь все это, видать, сведут воедино, и тогда появится общий обзор. А покуда… Словом, работал я в Граевском районе. Это за Гродно, недалеко от Августова. Сейчас вот рассуждают — подготовлены мы были к войне или нет? Говорят и так, и этак. Против фактов не попрёшь: фашист уже под Ленинградом. Смоленск под себя подмял, к Орлу, видать, подходит. Во всяком случае, вести эти если и не совсем точные, то мало в чем преувеличены. Так что… Если уж тебе охота знать, расскажу, как я принял войну, будучи на границе. Вернее, не как принял, а каково у меня было в самый канун её. Признаюсь, в тот день, это значит двадцать второго июня, я её не ждал. Да, не ждал. То ли обстановка у нас, в Граеве, была такая, что не вызывала явной тревоги, несмотря на то, что про войну уже не только говорили меж собой, но и в газетах писали. Рассуди сам. С тридцать девятого в Граеве стояли наши войска — пехотный полк, артиллерийский и танковый. Но перед тем, числа пятнадцатого июня, все три полка были направлены под Белосток, в Замброво, на учения. В районном центре остался один батальон для несения гарнизонной службы. Утром двадцать первого июня к нам в отдел зашёл незнакомый полковой комиссар, отрекомендовался, что назначен заместителем начальника Граевского укрепительного района. По политчасти. Фамилии его теперь уже не помню. Да и документов мы у комиссара не попросили. Но видим вскорости через окно — пошёл он в райком партии, это, считай, напротив нас. Побыл там с полчаса, потом выходит на крыльцо вместе с первым секретарём райкома Царенковым.
— Я одного Царенкова знал, учителя, — перебил Чубарь, — в Муравелье, кажется, в школе работал. Как это его звали — Леонид…
— Нет, у нашего секретаря райкома партии другое имя было — Иван Дорофеевич. Мы жили рядом, верней, квартиры нам рядом дали, на окраине Граева. Известно, жены помаленьку знакомство свели, потому что в хозяйстве с детьми без этого нельзя, ну, а мы, мужчины, тоже не чурались друг друга. Иногда я не только дома у него бывал, но и в райком заходил, особенно в конце рабочего дня. Не считалось, что это через голову начальства. Известно, моего начальства. И вот видим — Царенков вызывает свою машину с райкомовского двора, там у них и гараж был, усаживает в неё полкового комиссара. А машина у него была чёрная, трофейная, ещё от поляков. «Не иначе, едут укрепительный район смотреть, — говорит мой начальник. — На целый день работы хватит». И вправду, у нас укрепительный
— Думаешь, перехитрил немец?
— Считай, что так… Почти так… Ну, пообедал я, снова на службу пошел, вокруг все то же. И на службе ничего особого. Правда, дел хватало, больше всего почему-то в те дни бумажных, все еще разбирали дела бывшей польской дефензивы, проверяли местных, кто имел связь с ней. Хотя, должен сказать, у немцев в руках документов дефензивы оказалось больше, чем у нас. Особенно что касается списков сотрудников и агентов. Теперь они где-то орудуют вовсю вместе с немцами против наших активистов. Так вот, за работой я даже не заметил, вернулся ли из поездки по укрепительному району Царенков. Ну, думаю, зайду сегодня к вечеру за ним в райком. Захожу, а там как раз полковой комиссар, уже прощается. Слышу, говорит: «Мы завтра попытаемся где-нибудь пристрелять реперы, поэтому не пугайтесь, если сильные залпы будут». Сказал и ушел. Царенков после этого подумал немного, потом на меня поглядел. «Знаешь, говорит, мне сегодня задержаться в райкоме надо. Часов, наверно, до двенадцати. Созывается в Минске Пленум ЦК партии, будут рассматривать вопрос о положении партийно-массовой работы в нашей Белостокской области. Надо быть готовым, не исключена возможность, что на Пленуме придется выступать. К тому же с письмом еще не все улажено. Будет сегодня звонить товарищ Рыжиков из Минска». Про письмо я знал. И про то, кто такой Рыжиков, тоже знал. Письмо посылали в Москву, не на имя ли самого Сталина, местные поляки, жаловались, что в районе, где польское население составляет почти девяносто процентов, газета выходит по-белорусски, на предприятиях государственные дела ведутся по-русски; раньше в Граеве было две гимназии, где учились по-польски, теперь, мол, их не стало. Одним словом, получалось, что национальная политика в освобожденных районах ничем не отличалась от той, какую тут проводили когда-то в царские времена. Жалоба поляков была поддержана в Москве. По крайней мере, в Минске, в ЦК, уже состоялось совещание, где было велено как можно скорей выправлять положение. Я даже знал, что Ивану Дорофеевичу предложили для начала собрать местную интеллигенцию, поговорить с нею на совещании, что надо делать, чтобы изменить положение. «Так что не теряй напрасно времени, — сказал мне напоследок секретарь райкома. — Иди домой». Так я и сделал. А под утро слышу сквозь сон — стреляют. Не иначе, думаю, реперы пристреливают, как и предупреждал полковой комиссар. Однако по звуку никак не похоже. Хотя еще и спросонок слушаю, однако начинаю соображать, — что-то делается не то. Наконец просыпаюсь окончательно, подскакиваю к окну в кухне: вся немецкая сторона, что за рекою, во вспышках. Никакие это не реперы, понимаю и бросаюсь к жене, кричу ей: «Собирай детей, война!» А сам тем временем хватаюсь за телефон. И впустую — ни у нас, ни в отделе НКВД, ни в райкоме партии, ни в райвоенкомате, ни в комендатуре связь не действует. Значит, повреждена уже. «Вот тебе и реперы!» — ругаюсь, а сам лихорадочно надеваю на себя верхнее, натягиваю сапоги. Из оружия у меня дома были наган и бельгийский браунинг. Хватаю наган из-под подушки, запихиваю в кобуру, браунинг кладу в карман. Снова бегу в комнату, где жена одевает детишек. Кричу: «Собирайтесь!» — а куда, и сам не знаю, подсказать не могу. Выбегаю на улицу. Слышу, кто-то кричит через забор: «Немцы в городе!» Я тоже перескакиваю через забор, оглядываюсь во все стороны, однако никаких немцев нигде не вижу. Зато хорошо угадываю, как рвутся снаряды в военном городке. Бухают взрывы и в той части Граева, где находятся административные учреждения. А вот и Иван Дорофеевич. Один. Куда-то бежит от своего райкома. Ну, думаю, наконец-то неизвестность кончится. Спрашиваю: «Иван Дорофеевич, что это?» — «Война! — говорит. — Где твоя семья?» — «Дома», — отвечаю. «Тогда вот что, дальше тебе некуда торопиться, дом, где размещен был ваш отдел, все равно бомбой разрушен, от него ничего не осталось, и вообще… Беги домой, собирай семью, и свою, и мою, уходите из города. А я тем временем попробую добраться до гарнизонного батальона. Может, еще что-нибудь сделаем, пока наши части подоспеют». Но напрасно, бедняга, надеялся. Когда я через некоторое время привел наши семьи на еврейское кладбище, там оказались уже и он, и тот полковой комиссар, что собирался пристреливать реперы, и еще человек двести штатских и военных. Значит, из военного городка красноармейцев выбили сразу, а занять боевые позиции в другом месте они не успели. Тем временем по всему было видно, что немцы уже в Граеве. Вскорости это подтвердил и какой-то поляк, наверно, местный житель, который неизвестно почему на кладбище оказался. Он взял за плечо Царенкова, сказал: «Пан секретарь, уходите скорей отсюда, вас тут найдут». — «Но куда? — пожал плечами Царенков. — Мы с этого кладбища дальше дороги не знаем». Тогда поляк показал на болото: «Видите болото?» — «Да». — «Так там, пан секретарь, и проходит дорога. По дну. Она даже теперь, в потёмках, блестит. Видите?» Правда, поляк не обманывал. По той дороге, увязая в болотной жиже и грязи, все мы, кто очутился к тому времени на еврейском кладбище, и вышли через несколько часов к своим, недалеко от деревни Руда. «Это хорошо, что вы спаслись, — сказал нам командир разведбатальона осовецкой дивизии. — Берите, кто может держать оружие. Сейчас попробуем отбить Граево». Я почему говорю — осовецкой дивизии. Недалеко от нас, верней, от деревни Руда, находилась крепость Осовец. Древняя крепость, сооружённая при царях. Так там с тридцать девятого года, после поляков, стояла наша дивизия. И разведбатальон этой дивизии почему-то оказался в Руде. Да ещё собирался отбить Граево. Мы сперва засуетились, расхватали оружие, какое нашлось в деревне, однако наступление на районный центр не состоялось. Разговор об этом сам по себе постепенно утих, а приказа не поступало. Больше того, вскорости нам пришлось оставить Руду. И разведбатальон, и мы двинулись в крепость. Думали, что двадцатитысячный гарнизон возьмёт нас под свою защиту. Видишь, какие допотопные представления были у нас о современной войне? Ну, добрались мы до крепости, глядим, а она уже пустая. Поляки очищают военные склады… Так что ничего особенного там, на границе, у нас, как видишь, не случилось.