Свои и чужие
Шрифт:
— И надо было переться сюда из-за этого! — таково было общее мнение.
Словно не веря ещё, что отряд вышел именно к той реке и к тому мосту, которые полагалось уничтожить, Митрофан Нарчук, выбрав трех партизан, направил их в деревню но эту сторону ручья, чтобы расспросить обо всем.
— Да, это паша Сморкавка, — подтвердил там какой-то замшелый дед.
Значит, не ошиблись, вышли к самой цели.
Время было под вечер, место глухое, поэтому командир отряда отдал приказ заночевать в деревне, заняв две крайние хаты. При виде трухлявого моста у всех пропала всякая охота
Хозяином одной хаты был тот самый замшелый дед, что назвал речку, вернее ручеёк, Сморкавкой. Была у него и хозяйка. Но поесть у них не нашлось ничего, хорошо, что партизаны за четверо суток похода не были избалованы харчем, привыкли к скудной еде, так что и на этот раз обошлись чем бог послал, как выразилась хозяйка.
— Ага, чем богаты, тем и поделиться рады, — добавил к её словам хозяин.
Звали его Лазарем, а фамилию он носил — Знатный. Выглядел мужик по своей запущенности далеко за шестьдесят, хотя настоящий возраст тоже назвал — пятьдесят шесть лет.
— Годы ужо не призывные, — на всякий случай растолковала незнакомым людям хозяйка, помоложе мужа, насторожённая и как будто чем-то испуганная.
Зато хозяин показался партизанам человеком себе на уме и любителем не в меру порассуждать. И делал он это как бы нарочно, как бы с неким расчётом. Хотя могло быть совсем наоборот — и болтливость, и хитроумность шли от характера, а расчётливостью это казалось только со стороны.
Ни он, ни жена его не догадывались, что переночевать в хату к ним зашли партизаны. Видно, дико было им даже слышать о партизанах, не то что видеть. Но что-то не давало старику покоя, что-то цепляло.
— Сдаётся, все вы, товарищи, командиры, — говорил он, бегая глазами, — поскольку солдаты, то есть красноармейцы, даже если и переодетые приходят, то по короткому волосью их можно легко узнать. А вы, я гляжу, все до одного с чупринами.
По всему видно было, что в нынешнее лето старик немало перевидал разного народа — если не в своей хате, то под окнами, на деревенской улице; и не только в военной форме, а и в гражданской одежде, потому что недаром он так приметливо рассудил.
И «командиров» тоже потешила его приметливость, с особенным удовольствием смеялись прокурор Шашкин и судья Глеков. Даже командир отряда и тот не удержался:
— А часто вам приходилось видеть, как красноармейцы меняли одежду?
— Да кто их знает? — спохватился хозяин, явно уклоняясь от ответа. — Однако, гм…
Жена его, словно осердясь, бросила:
— От этого размена ихнего никто не разбогател. Он тебе свою шмотку, а ты ему — свою, ведь голым не пустишь на улицу. Но мы этим не занимались. Хотя что я болтаю! Генеральская шапка у нас осталась. Лазарь, где она?
— На что тебе?
— Дак… Покажи.
Видно, хозяйке не по нраву пришлась «генеральская шапка», понятно было, что вспомнила она о ней нарочно, может, хотела даже сбыть таким образом.
— Был тут один случай, — лицо у деда стало суровым. — Как раз перед тем, как отойти нашим. Генерал остановился у нас в хате. Все чин чином — и машина-легковушка во дворе, и денщик у печки — Анете
Ажно некоторые плакали, как хоронили его. Видать, неплохой человек был, а вот же… А мы со старухой моей даже не знаем, кто он и откуда. Дак с того часу, видите, Анете моей эта генеральская шапка и не даёт покоя. Я считаю, нехай лежит себе па загнетке, раз осталась у нас. Так что, товарищи командиры, или как вас там величать, мы уже давно особого любопытства не проявляем. Вот и вы — переночуете и уйдёте себе, куда шли, а мы даже и знать не будем, кто был и откуда.
— Много захотел, дед, — бесцеремонно засмеялся Шашкин, которому всякий раз, как подвёртывался случай, хотелось показать свой прокурорский чин.
Между тем настало время устраиваться на ночлег, и Митрофан Нарчук объявил:
— Пора укладываться. А ты, Степан Павлович, загляни к соседям, как наша вторая группа устроилась.
— Хорошо, — комиссар поднялся с самодельного табурета. — Я там, видать, и заночую с ними.
Комиссар ушёл, а партизаны, для порядка покопавшись в своих немудрёных вещичках, улеглись друг подле друга на полу в хате Лазаря Знатного.
А в другой хате, наискосок через дорогу, куда явился через минуту Баранов, ещё и не собирались ложиться спать.
Тут царило другое настроение — словно в самом разгаре вечеринки. За длинным столом, что стоял под окнами от одной стены до другой, сидели партизаны, примерно столько же, сколько в хате Лазаря Знатного. Казалось, не по счёту делились, кому где ночевать, а получилось тем не менее в каждой хате почти поровну.
Здесь хозяина не было, управлялась хозяйка — ещё совсем молодая женщина с тремя детьми. Дети тоже не спали. Они так и липли к партизанам, видно, привыкли к захожим людям.
Хозяйка носилась с одной половины хаты па другую, хотя делать ей и там, и тут было, считай, нечего, кроме как показывать своё проворство и обольстительность.
Баранов, как и надлежит в таком случае, провозгласил па всю хату «добрый вечер» и поставил свою винтовку у порога к другим.
— Подсаживайся к нам, комиссар, — пригласили его к столу партизаны.
Они уже допивали большую бутыль, которая высилась посреди разной деревенской снеди.
— А нас вот хозяйка угощает, — сказал цыгановатый Борис Набелоков, открыто подмигивая женщине.
Та тоже принялась уговаривать комиссара сесть за стол.
Варанов выпил стакан самогона, который ему подал Иван Герасичкин, взял со стола огурец. Самогон был невкусный, сильно подгоревший, но хорошо разошёлся внутри, ударил в голову.