Свои
Шрифт:
И скоро в дом к Можаевым пришли с обыском. В первую очередь искали то самое письмо, потом и по домашней библиотеке Можаевых прошлись, проредили с пристрастием. Особенно Поле двух авторских сборников жалко было: умершего к тому времени Стрикова и того самого Кости Чащина, который помогал сценарий для заводской постановки писать. Сборники эти, как оказалось, содержали недавно запрещенные произведения (то есть когда-то их разрешили и даже напечатали, а потом, после Первого съезда советских писателей, запретили). Впрочем, два пристава были Поле смутно знакомы по их кратким визитам к папе Васеньке. Они-то и шумели, и грубили больше всех, мешая своим коллегам развернуться в полную мощь, за что папа Васенька благодарно и незаметно сунул им по конфетке. Что до изъятых сборников, — после досмотра Поля записала все стихи по памяти, но
А несколько дней спустя сама Валя в окошко людской постучала, но Ариша в дом ее не пустила, у калитки о чем-то с ней поговорила и, спокойная, невозмутимая, вернулась домой. Зачем приходила Валя, чего она хотела, оправдаться ли, извиниться ли, — Ариша не объяснила, но не сердитости, ни раздражения, ни обиды ни выказала. Как будто это не подруга бывшая была, а случайный человек то ли дорогу спрашивал, то ли часами работы «Вторчермета» интересовался.
Сашка был покорён такой ясностью духа — ни обид, ни возмущений, это ж какое самообладание нужно! И даже портрет Арины написал, — портрет девушки с удивительно мудрым взглядом. Совершенно академическая работа маслом. И как бы ни стремилась художественная молодежь того времени на просторы авангарда, а на этот портрет многие посмотреть приходили. Чистые, теплые тона, плавные, отчетливые линии, и за всем этим — чувство спокойной душевной уверенности, можно сказать, безмятежности. Не от юности, наивности, кисейности души, — а от тихой, выверенной мудрости.
А уж как Сашка с папой Васенькой сошелся, — шерочка с машерочкой да и только. Василий Николаевич к нему как к сыну родному тянулся, а тот и слово упустить боялся. Едва портрет Аришы закончил, тут же за портрет Василия Николаевич взялся.
Такая взаимная заинтересованность Василия Николаевича и Сашки радовала не только Полю, — радовала всех Можаевых.
Дело в том, что с недавнего времени папа Васенька совсем чудной стал. Его даже от работы дворника отстранили, — и дела не делает, и как дите малое к людям со слезами, с объятьями льнет: живите, говорит, родненькие, радуйтесь. Сам без конца крестится, да и всех встречных крестит: радуйся, мил человек. И бормотание свое заводит: радуйся, Благодатная Богородице… Возраст возрастом, болезнь болезнью, но терпеть такое поведение на территории государственной больницы было уже невозможно. Знакомые предлагали его дворником на Алтынку[79] устроить, но Можаевы, по совету Арины, дома оставили: пусть уж отдыхает, наработался. Папа Васенька сначала расстроился, что ненужным стал, потом сутками в Красном углу молился, все каких-то детишек с матерями жалел, а то грозился: получишь, получишь, свинья бесовская. От него и такие слова слышать — это что ж в его голове творилось! Спрашивали, кого это он ругает, а он в ответ как ребенок плакал, слезы кулачками по щекам размазывал.
А тут Сашка со своим портретом да разговорами. Папа Васенька вроде от печальных мыслей и отвлекся. Не столько портрета этого ждал, сколько радовался, что хоть как-то еще пригодиться может, — хоть на стульчике посидеть, пока художник над картиной своей работает. А уж Сашка как старался! Работал как одержимый, но все равно не успел.
Однажды папа Васенька словно в себя пришел, успокоился, с девочками о жизни как обычный, здоровый человек, заговорил. Поле сказал, что есть теперь кому о ней позаботиться, попечалился, что с Машенькой судьба развела, с Аришей о чем-то пошептался, с Петькой, с Данилычем… И всех наставлял образа беречь: «К молитве охладеете, — говорил, — а икона на глаза попадется, вот и вспомните Господа нашего, как сможете, как сумеете. Так что берегите иконы-то. Особенно Николиньку, семейная она, намоленная».
И через день упокоился. Ушел хорошо, тихо, будто заснул и не проснулся. Письмо прощальное всем семейством читали. Светлым оно было, почти радостным, — все больше о жизни, о любви. Так что переживания самыми легкими, добрыми были. И только Сашка сильно сокрушался, что папенька портрета своего так и не увидел.
А потрет удивительный вышел. Краски хоть и масляные были, а смотрелись воздушно, прозрачно, как акварель, линии осторожные, трепетные… Вот только взгляд у папы Васеньки непривычным получился, — добрым, как всегда, но с такой грустинкой, какой девочки у него при жизни не замечали. Когда Ванечка умер, — там боль была,
Но ничего. Отпечалились, отгрустили, и снова к жизни вернулись. Поля за Сашку замуж вышла. Брак зарегистрировали в ЗАГСе. О венчании даже не подумали. Последняя действующая церковь была закрыта для таинств. А чтобы подпольно… Это папа Васенька знал, где какой батюшка в колхозе плотником, пчеловодом работает и требы на дому исполняет или передвижкой кочует. Но… молодые этого не знали, а Василия Николаевича уже не было.
Жить решили у Можаевых, тем более что Ариша со своим избранником вот-вот ордер на новую комнату получить должны были.
И все бы хорошо, если бы не Сашкина мать… Уж как ее ни умасливали, как ни осаждали! И сами знакомиться приходили, и на свадьбу приглашали. С ребятами из театра целое представление у ее дома разыграли. Но молчала мать. И даже Федька с Яшкой — со всеми Можаевыми перезнакомились, подружились, — но за брата заступаться не спешили.
Зато весна выпала необыкновенно щедрой на чудеса. В театре Сашку взяли оформлять «Фауста» для немецкой труппы, — как уж руководству удалось добиться разрешения на такую постановку?! — а вот же, удалось. В русской труппе предложили роль Платона в той самой пьесе Островского, которую он, кажется, наизусть знал.
Тогда же, в конце весны, Сашка с компанией молодых художников к выставке готовиться решил. У них своего рода содружество образовалось. Не официальное. Собирались по субботам в тележне. Приходил кто мог, никаких манифестаций, условий, — каждый шел своим путем, делился своими достижениями. И само это неустанное и неумное желание постигать, узнавать и пробовать и было для них основной идеей, основным убеждением. Выставиться мечтали всей «тележней». Но после первых же переговоров оказалось, что с помещением договориться не сложно, тут и заводы, и клубы и Дома Культуры готовы навстречу пойти. Другой вопрос — с чем выставляться. Вот, где каждому задуматься пришлось. У одних — готовых работ полно, но для выставки новое хотят написать. Другим — что-то там доделать нужно. Третьи и вовсе не могут определиться, хотят сначала зал увидеть, как свет падает, что за полотна рядом висеть будут. И все мечтают, чтобы эта выставка особенной вышла, на другие не похожей, чтобы картины самые разные были, а можно и росписи, и плакаты, чтобы… чтобы… чтобы… Словом, со сроками решили не торопиться, — назначив открытие на лето 1941-го, примерно на начало июля.
Но главное, — Поля, отныне Шефер, ребеночка понесла, тут уж и матушка Сашкина смягчилась…
А мужчины-Можаевы большой ремонт флигелька задумали.
Глава 11. Война
Война началась без объявления.
Ожидаемая и неожиданная.
В народе давно уже разное говорили. И как не говорить? По радио и в газетах то и дело политику воинственной Германии обсуждали, пакт Молотова-Риббентропа[80] упоминали, объясняли, чем Гитлер вторжение немецких войск в Польшу и Чехословакию оправдывает. Совершенно отдельно, словно вне связи с Германией, тему фашизма, его бесчеловечной, звериной сущности рассматривали. Как о деле сугубо внутреннем, домашнем, — о состоянии советской армии рассказывали, с сожалением признавая ее слабости и выражая готовность всемерно укреплять защиту молодой страны. И если армейские темы вопросов не вызывали, — какая страна не заботится о своем завтрашнем дне? — то темы гитлеровской Германии и европейского фашизма оставляли множество поводов для догадок. Вот народ и додумывал.
Но трудно мирному обывателю, будь он хоть каким прозорливцем или сплетником, «подготовиться» к грядущей войне. Сама душа таким мыслям противится. Не для того человек поднимает детей, работает, занимается домом, встречается с друзьями, чтобы однажды по чьей-то злой воле на смертельный поединок с врагом выйти. Да и откуда в мирной жизни такому нелюдю взяться, который захочет в историю злодеем и убийцей войти? И много ли у такой гадины подельников сыщется? Неужто порядочных людей не найдется, чтобы безумцев остановить?