Свои
Шрифт:
Казалось такая жизнь не оставляла места для семейного очага. Однако с Джиной у них само собой все наладилось. Такая вот необычная итальянка, влюбленная во все русское, в язык, культуру, и даже природу, известную ей только по книгам и картинам. Не удивительно, что среди ее подруг и знакомых много русских было. Больше других Вернер Люси (русскую Любу) почитал. Сама ее жизнь казалось ему воплощением «русскости»: глухота в детстве и музыкальные таланты в юности; домработница в прошлом, и благополучие в блистательной Франции; бездетность и… работа над музыкальными детскими фестивалями, благотворительный фонд помощи больным детям… Кстати, именно Люси вдохновила его на издание
В большой комнате на Литейном все было готово, накрыто, разложено. Джина и Зина сидели на кухне, следя за духовкой, где пеклось мясо по рецепту Джины. Зина, чтобы развлечь напарницу по кухне, рассказывала об истории дома, о располагавшихся здесь католическом ордене и масонской ложе, о козлиной морде над аркой, о знаменитых скрипачах и музыкантах, проживавших когда-то в этом особняке. Обсуждали архитектуру, и то, как мрачно и тяжело выглядит стиль Возрождения в Ленинграде (именно в этом стиле были оформлены части дома, выходившие во двор). И как бы он смотрелся, залитый итальянским солнцем, окруженный холмами или каналами…
Вернера, заглянувшего на кухню, вся эта идиллия удивила и… заинтересовала. Он бы и сам послушал, что могло увлечь этих едва познакомившихся, невероятно далеких друг от друга дам, но тут из-за его плеча на кухню влетело командирское: встречайте гостей! Разрушая прекрасные призраки, голос Фриды велел фантазеркам вернуться из блужданий по времени в день сегодняшний.
Глава 17. Свои
Какими бы емкими и понятными ни были слова, для лучшего их понимания всегда важен контекст. Для хорошего рассказа мало одной истории, нужен фон, на котором она разворачивается. Успех мероприятия невозможен без хороших декораций.
В «парадной» комнате на Литейном интерьер был что надо: высокие потолки, лепнина по карнизу, в углу комнаты изразцовый камин благородного фисташкового цвета, напротив него огромные полуциркульные окна, выходящие на юг, на террасу, тонущую в зелени и цветах. Напитанный яркими тонами, солнечный свет растекался по полированным и лаковым поверхностям, стеклянным дверцам, бликовал на хрустальных вазах, каминных изразцах, дубовых панелях… — так было, пока здесь хозяйничала Полина Васильевна. Но болезнь внесла свои изменения: Полина Васильевна переехала в маленькую комнату. Там они с Зиной могли быть уверены, что не мешают Фриде, там Зине легче было ухаживать за бабушкой. А вот с террасой пришлось попрощаться. Выйти на нее можно было только через «парадную» комнату, вход в которую в отсутствии Фриды был запрещен. Фрида же дома сидеть не любила, особенно в выходные. Вот и гибла вся эта ботаника. Вяли цветы, гнили и расползались ящики с землей… Чтобы не видеть этого безобразия, Фрида прикрывала огромные окна тяжелыми плотными шторами, так что в комнате обычно было темновато. Зато разного рода этнические и театральные маски, переехавшие сюда вместе с ней, смотрелись в легком полумраке особенно выразительно и живо. А свет и включить можно было.
Включили и сейчас, и комната сразу обрела ресторанный вид, так что гостям уже было не до камина, не до лепнины, — все их внимание устремилось к столу. Пояркова, постучала ложкой по бокалу, требуя внимания, опустошила его «за свободу!», и, скомандовав Фриде: «Теперь рассказывай, как съездила», — принялась накладывать себе салат.
Фрида не успела выдержать интригующую паузу, как встряла Аллочка:
— Ой, жалко, конечно, что нас здесь не было, утром только прилетели. Но в Риге тоже такой накал, такая решимость была! И люди
— Да, дорогие мои! Битва за свободу идет по всем фронтам. И у нас, и в Прибалтике есть те, кто готов сражаться за эту свободу. Но широты размаха тут мало, тут понять надо, с какой косностью, с каким мещанством нам предстоит бороться. Для нас, собравшихся здесь, очевидно, что свобода — это счастливое, вдохновенное состояние человека. Но уже выросли поколения, у которых несвобода в генах, как у рабов записана. Дайте им счастье, дайте волю, — они откажутся или вообще не поймут, о чем речь.
— Вот, вот! Извините, Ридочка, что перебиваю, — не утерпел Иванов, — но согласитесь, не случайно, большинство из нас еще помнит «оттепель», ощущение окрыленности, ожидания чуда. И именно они сегодня самая многочисленная сила!
— Помню, помню! — обрадовалась Томилина. – Ох мы молодые были! Давали жару! И ведь на все сил хватало! Летом начальство в отпуск, так мы с утра гулять начинали. Не замечали, как день проходит, потом у знакомых догуливали, на танцы шли. А уж в 1957-ом как фестивалили! По интуристам, кабакам, по райкомам с обкомами!
— И куда что подевалось? — криво усмехнулся Вадим.
— Да никуда! С улиц, может, что и ушло. А в комитетах осталось! — уверенно тряхнула головой Томилина.
— Ну не знаю, я ни в комсомоле, ни в партии, не был, — протянул подначивая Вадим.
— И я! — обрадовалась Фрида.
— У журналистов с актерами другие каналы были! — вскинулся Максимкин. — Но поверьте, были. Даже если вы о них не знаете.
— А я хоть и был в комсомоле, но когда весь обман понял, изнутри бороться начал! — Иванов явно ожидал негласного одобрения своему изысканному ходу мысли, и в первую очередь, от Вернера.
— Да какая разница, что там было! Миг свободы из прошлого и то делите, — ответил Адам Егорыч на ожидание собеседника. — А свобода неделима. Она либо есть, либо нет.
— Вот-вот! — вернулась к своему воодушевлению Фрида. — И это мы, глотнувшие однажды воздух свободы! А уже набрались мещанства, уже пристрастились к бытовщине. Что же говорить о тех, кто этого воздуха и вовсе не знал. Пора! Пора научиться смотреть только в будущее! Пора очистить наши сердца и души от фантомов прошлого! От всяких там сказочек и легенд. В зубах навязли!
— Присоединяюсь! — поднялся Калемчий, чуть приподнимая бокал.
— Трудная, трудная работа нам предстоит, — кряхтя поднялась Римма и сообщила как бы вторым рядом, — Я тут вчера новый отрывок закончила. Потом вам почитаю.
— Но пока нас вдохновляют такие умные и прекрасные дамы, нас никто не собьет с пути! — сгалантничал Иванов.
Вслед за ними поднимался каждый из присутствующих и произнеся краткий тост, застывал в бокалом в руке.
Последним поднялся Вернер:
— Я понимаю, что тост кратким должен быть. Но займу немного времени. Совсем немного. Вот вы все про комсомол, про «оттепель», про свободу… Был у меня друг, поэт Чащин. Только музы своей слушался, простите за высокопарность. Писал что хотел и как хотел. Работал, конечно, где-то, то ли уборщиком, то ли подсобником, чтобы за тунеядство не посадили. Но все-таки посадили. За стихи. В лагере мы с ним познакомились. Вот, кто по-настоящему свободен был. Внутренне, понимаете? Он ведь и в лагере писал, мы прямо видели, как на него находит… Хотите вдохновением называйте, хотите озарением… Вот за такую свободу и выпить не грех! — наконец, разрешил всеобщее ожидание Адам Егорыч.