Свои

Сухоцкая Инга Александровна

К слову, не только она, — весь Мариинский с утра был какой-то вялый, дремотный, будто просыпаться не хотел. Видимо, депутаты, после вчерашних событий, нуждались в дополнительном отдыхе, а потому большая их часть явилась позднее обычного, многие предупредили, что вовсе не придут, и только к вечеру установилась привычная рабочая мельтешня. Ожил и кабинет Фриды.

Вслед за Томилиной с Аллочкой, появился Иванов (с ударением на первый слог), высокий мужчина зрелого возраста, называвший себя дитем «оттепели».

К счастью для дам, он был куда галантнее Артурчика, но к несчастью, — уж очень тоскливым. В первом приближении, уныние его можно было принять за грусть романтика, вынужденного сталкиваться с грубостью и пошлостью окружающего мира. Но более близкое знакомство выявляло в нем совершенного ребенка, отказывающегося взрослеть. Как будто ни высшее образование, ни многолетняя работа в серьезном НИИ, ни долгое обитание среди физиков-лириков ни на гран не добавили

к его пионерским представлениям о жизни. Другие становились самостоятельней, уверенней в себе, наливались душевной крепостью, внутренней определенностью, а он оставался по-детски нерешительным, наивным, мягкохарактерным; слишком лириком для физиков, слишком физиком для лириков, слишком сентиментальным для современного человека, слишком своеобразным для толпы, при этом не созданным для философского отшельничества. В последнее время Иванов оплакивал судьбу потерянных в революцию генеалогических сведений. Сколько метрических записей погибло! Сколько было уничтожено специально и случайно… Как теперь узнать, имеет ли он отношение к дворянам? В детстве ему рассказывали, что один из пращуров-Ивановых был внебрачным сыном кого-то из рода Поливановых. Правда ли это? Есть ли какая-то связь между ним и Поливановыми? Или всё это — красивая выдумка для ребенка, недовольного слишком простой фамилией? А ведь именно наличие дворянских генов могло бы объяснить, почему он везде себя лишним, непонятым чувствовал. Даже теперь, среди политиков, Иванов ощущал себя слишком идеалистом. «Печальный эксальтадо[98]», — так назвал его знакомый эмигрант, Адам Егорыч Вернер, за что Иванов испытывал к нему трепетную, почти любовную благодарность: вот что значит впитать в себя дух истинной гуманистической цивилизации! И еще Фрида… Ее энергия, красота, и возможно, его ностальгия по «оттепели», хорошо известной Фриде, — что-то в ней самой, в том что она есть, помогало ему справляться с неумолимой тоской. Фрида же, хоть и выделяла это «дите» за вежливость и обходительность, частенько язвила по поводу ивановского нытья, чем несколько обижала его тонкое самолюбие.

Однако, на сей раз Иванов был на подъеме, — революционное возбуждение вчерашнего дня до сих пор бродило в нем невыработанным адреналином. К тому же с минуты на минуту в Петербург должен был приехать Адам Егорыч, проводивший те дни где-то в Новгороде, на восстановлении одной из церквей. Узнав о событиях в Ленинграде и Риге он тут же поторопился в северную Пальмиру и уже отзвонился Иванову, предлагая отпраздновать маленькую победу. (Следует отметить, что даже по меркам Европы, человеком Адам Егорыч был не только интеллигентным, но и не бедным, при этом по-русски щедрым, поэтому здесь, в России, все его предложения принимались прогрессивной общественностью с огромным энтузиазмом.)

На радостях, и, пожалуй, слишком поддавшись эмоциям, сохраняя в душе рижские воспоминания и удивительную безмятежность, Фрида предложила отпраздновать «первые шаги к освобождению» у себя на Литейном, на что все присутствующие охотно согласились. И даже Адам Егорыч, с которым тут же связались по телефону, обещал вместе с женой Джиной подъехать на маленькое торжество. Едва договорились, в кабинет зашел сам Калемчий.

Там в Риге, во время интервью, показалось ему во Фриде что-то особенное, искреннее, сильное. Конечно, актерскую подачу, отработанность жестов и интонаций — это он тоже заметил, но это его как раз не интересовало. А вот то человеческое, настоящее содержание, встречавшееся в людях все реже и реже, — примерещилось ли оно или действительно наполняло ее душу, мысли — вот что заинтересовало Вадима. Поэтому и хотелось ему на Фриду в более свободной обстановке взглянуть. Тем более, будучи любителем комфорта и узнав, что будут Вернер с женой, — как было не напроситься? и кто бы отказал самому Калемчему?

— Итого… — спешила подытожить Фрида, пока собравшимся не пришло в голову позвать кого-нибудь еще. — Алла с Ольгой, Римма, Артурчик, Иванов…

— А ты не считай! Главное, — все свои! — довольно прочмокала Римма, разжевывая шоколадную конфету и загребая медвежьей лапой чашку какао.

Оставалось озадачить Зину, чтобы та к вечеру гостей ждала, салатиков приготовила, и посерьезнее закусок, горячее сообразила, стол накрыла, деньги, если надо, — у Катерины взяла. Зина хоть и «угукала», но тут же недовольно бубнила про бабушку, про то, что не стоит ее тревожить. Но тревожить никто не собирался, — солидные же люди соберутся. Посидят в одной комнате, Полина Васильевна — в другой, и никому никаких тревог. И что бы там ни мычала Зина, Фрида как никогда была уверена в том, что все делает правильно, а потому даже голос повысила, — не так уж часто она приглашала гостей.

***

— Ну, как устроились? — спросил Иванов, с водительского места оглядев Фриду, усевшуюся рядом, и, развернувшись назад, — Пояркову с Артурчиком

— Да хорошо, хорошо, поехали уж, — барыней ответила Пояркова и принялась за беляши, прихваченные в дорогу.

Едва тронулись, Фрида пожалела,

что не пошла пешком. В машине было душно, пахло жареными пирожками, потом, дешевыми Риммиными духами, сладким освежителем. Голова тяжелела, мысли становились бессвязными: дернуло же её гостей назвать! а дома — Зиночка с кислым лицом, Полина Васильевна… Сейчас бы к морю, туда где свежие ветры, где тихие волны и дюны, дюны, дюны… Перед глазами поплыл желтый цвет, Фрида не заметила, как задремала, и очнулась от резкого гудка. Это ивановская «Таврия» въезжала в узкую арку дома на Литейном, а следом шла машина Калемчего с Аллочкой и Томилиной.

Во дворе, в своего рода итальянском патио, Фриду с гостями уже поджидали Вернер с Максимкиным — известным борцом за свободу инакомыслия. Маленький этот человечек с крупным морщинистым лицом, известен был своей готовностью перечить не только «режиму», логике и простому здравомыслию, но даже собственным убеждениям. Если для кого-то речь — это возможность упорядочить свои ощущения, мысли, чувства, переживания, то для него она была способом наведения хаоса. В этом, по его мнению, и должна была проявляться настоящая свобода слова, слова самого по себе, никак ни с чем не связанного, недоступного для связываний. Свобода, предопределяемая инакомыслием, и в какой-то мере обусловленная им; хочешь свободы, — научись сначала думать иначе: иначе чем власть, иначе, чем ее противники, иначе, чем Петя и Вася, иначе, чем их родители или хулиганы во дворе, иначе, чем кто бы то ни было, иначе, чем разум подсказывает. И чем шире будет диапазон такого инакомыслия, тем больше свободы обретет слово!

Было время, он так же увлеченно отстаивал универсализм диалектики и правоту марксизма-ленинизма, отдыхал в номенклатурных санаториях и был бы абсолютно доволен жизнью, если бы не коварное окружение, не терпевшее в своих рядах человека с живым и острым мышлением. К сожалению, и новое время, по мнению Максимкина, оказалось бессильно против тех, чей мозг зажирел в бездумном догматизме. Максимкин успел перебывать во всех партиях, рассориться со всеми единомышленниками, обрести репутацию интригана и злопыхателя, так что некоторые называли его сумасшедшим. «Руссо тоже считали безумцем», — с вызовом отвечал он и продолжал отстаивать свободу так, как считал нужным. Его перестали приглашать на семинары, — он устраивал одиночные пикеты; на митингах не пускали к микрофону, — он тут же писал плакаты; не звали в гости, — шел сам. На сей раз за Вернером, видимо, увязался. Фрида же, как образцовая хозяйка, поздоровалась со всеми одинаково дружелюбной улыбкой.

— Егорыч! А Джина где? — танком пошла на Адама Егорыча Римма.

— По кухне помогает, — махнул Вернер в сторону бывшей черной лестницы.

— За что и люблю! И о душе заботится, и о чреве не забывает! — раскрыла объятья Римма, но Вернер предпочел перехватить ее руку и обойтись несколько нелепым рукопожатием.

Смущаясь и радуясь, здоровалась со всеми Аллочка. Иванов, хоть и не сводил влюбленных глаз с Адама Егорыча, но с заискиванием поэта, мечтающего о самой примитивной, сытной и жирной славе поглядывал на Вадима, который держался на удивление искренне и душевно. Особенно с Фридой и Вернером. Если Фрида заинтересовала Вадима своей красотой и напором, то в Вернере он чувствовал особую силу, природную, почти животную.

Что ж… «Университеты» у людей разные. Когда-то Адам Егорыч был самым обыкновенным советским студентом, и была компания однокурсников, и хрущевская оттепель, и разговоры о том, как оно Там живется и вот бы посмотреть своими глазами, просто разговоры, просто болтовня, никто не собирался эмигрировать, тем более изменять родине, немного хулиганили, немного дерзили, пока однажды не оказалось, что действия эти наказуемы. А уж какое будет наказание, уголовное или политическое, — это предоставили решать провинившимся. Ну и какой приличный юноша захочет стать уголовником? Политзаключенным — другое дело, вроде даже звучит романтично… Да и наказание отбывать с политическими спокойней. И хотя по уголовной статье срок им грозил поменьше, — сели парни как антисоветчики. Отбыв срок, Адам Егорыч вышел с уже осознанным желанием уехать из Союза. Где-то через год умудрился сбежать. Во Франции встал на ноги, мир посмотрел, переехал в Италию. В обители красот и искусств, обласканный морем, солнцем, гением античности и комфортом современности, он мягчал душою… И вдруг начинал чувствовать себя эстетствующим слабаком, неспособным существовать вне тепличной неги. И душа начинала скучать по той древней, дочеловеческой силе, которая помогла ему выжить в лагере, перенести моменты отчаяния, унижения, боли и сбежать, проделав ради этого многодневное рискованное путешествие. И тогда он ехал в Россию. Здесь он мог пуститься в одиночную велосипедную прогулку по стране или забраться в тайгу к староверам. Однажды решил посмотреть, как оленеводы живут, — потом самого еле нашли. Когда предисловие к чащинскому сборнику писал (в лагере вместе с Костей сидели), в Волгоград ездил, — Саратов, увы! закрыт был. Ну и в Ленинграде — сначала среди диссидентов знакомые были, потом из демократов многие появились, очень им знакомство с представителем европейской цивилизации льстило.