Своими руками
Шрифт:
Шофёров было двое. Мне место оставалось в кузове, чему я обрадовался, потому что из кузова смогу увидеть всё на пути от деревни до самой Москвы.
Мать стояла у избы, смотрела вслед машине и держала у глаз угол платка, вытирала слёзы, словно провожала меня на войну или ещё куда-то. В конце деревни дорога свернула влево, понеслись навстречу поля, перелески, деревни с посёлками, овраги и речушки. Дул встречный ветер в лицо, радовал быстрой ездой, обновлял думы новыми для меня картинами. Но больше всего меня занимало то, что я увижу Москву, куда я ехал впервые.
Деревни
Мы ехали через Чернь. Меня ни разу не брали в этот город, дорога не была мне потому знакома, и я решил проехать её стоя, чтобы запомнить. Коровёнка поела сена, легла. Дорога её не беспокоила, как будто она всю жизнь разъезжала в кузове машины, привыкла к переездам.
Я смотрел на корову. Мне казалось, что она обижена на меня, что я увожу её от дома куда-то в Москву, где нет таких лугов, как в нашей Каменке, ручья, где в любое время можно пить светлую и вкусную воду. Мне стало жалко её. Пусть бы жила у нас, а для молока молочную корову завели бы. Я мечтал, как можно было бы на другую корову заработать денег: я всю зиму делал бы салазки на продажу, сани в колхоз, вязал бы оконные рамы, а весной насеял бы за дорогой у погреба табаку, вырастил бы, срезал, нарубил мешка два, продал бы в Москве или Туле — вот и деньги.
Мечтать всегда и легко, и просто, а исполнять мечты бывает трудно и невозможно, как невозможно было бы по законам держать двух коров, занимать землю, кроме отведённой под огород, рамы не из чего было вязать, а за сани в колхозе не платили деньгами — писали трудодни, на которые почти ничего потом не выдавали.
Мы проехали просёлочные дороги, выбрались на большак, добрались до булыжного шоссе и покатили быстрее, потому что не приходилось объезжать дорожные ямы и колдобины с грязью от осенних дождей.
Корова закрыла глаза, пережёвывала корм. При виде незнакомых деревень я сравнивал их со своей деревней, не находил в них ничего похожего и близкого и скучал, как будто уезжал я из неё навсегда.
С утра, когда мы выехали из дому, светило солнце. А теперь небо заволокли тучи, погода хмурилась. Над землёй собирался туман, и всё вокруг окрашивалось в серый цвет. Мне казалось, что такая скучная погода стоит лишь в чужих деревнях, а в нашей по-прежнему тепло и солнечно. Я вернулся бы назад, но приходилось ехать справлять порученное дело.
В одной деревне машина остановилась. Шофёры посмотрели в кузов, спросили, как дела, не замёрз ли я.
— Корова спит. А мне тепло, — ответил я.
— Вечером в кабину сядешь, а пока держись. Двадцать пять километров проехали. Скоро на хорошую трассу выберемся.
Машина снова тронулась в путь. Корова поднялась, встряхнулась и копнула сено, потом посмотрела за борт. Позади осталась деревня, проехали поле, спустились к речке и стали подниматься через другую деревню в гору. Машина двигалась медленно.
Корова
Машина остановилась. Шофёр спросил:
— Что там? Не дал на гору выбраться. Живот, что ль, заболел?
— Корова… корова выпрыгнула!
— Куда она могла выпрыгнуть? — заглядывая в кузов, спросил шофёр. — Ты не шути.
— Я и не шучу. Вон она пошла, — показал я на выгон.
— И правда, Иван! — удивился шофёр. — Хватит дремать. Хватай верёвку, бежим ловить. Надо же на гнилой обрывок привязать!
Я вылез из кузова. Шофёры поспешили наперехват корове. Она остановилась, понюхала воздух, видимо, не почувствовала своего выгона, поняла, что деревня чужая, повернулась да и пошла к машине. Она подошла ко мне, лизнула мою руку и приткнулась лбом к моему боку.
— Держи её, не отпускай! — крикнул один из шофёров. — Ввязались мы в дельце. Никакой выгоды не возьмёшь от такой скотины. Через борт, на ходу выпрыгнула!
Они подходили с натянутой верёвкой. Я разглядел, какие они оба жадные и злые от жадности. Такие никому не сделают добра за так, бесплатно, за простое человеческое спасибо.
— Держи, чего ты её не держишь! — сказал старший.
Он обругал меня. А корова при его ругани толкнула меня в бок, словно заказала не связываться с ними, вернуться назад. Мне на глаза сбегались слёзы. Я пожалел, что согласился ехать в Москву, но назад уже было не вернуться. Шофёры набросились на корову, вдвое сложив верёвку, затянули петлёй на шее. Выбрали пологий съезд в кювет, сдали задом машину. Открыв борт, завели её снова в кузов и крепко привязали на прежнее место. Старший ударил корову по ребристому боку, сказал:
— Попробуй у меня ещё раз выпрыгнуть! — Он обернулся ко мне: — А ты что плачешь? Боялся, убежит? От нас не сбежишь.
До Москвы я не промолвил больше ни слова, сидя на мешках с картошкой, закрытых брезентом, сожалел, что корова не убежала домой, как-нибудь мы прожили бы и с такой. Я готов был не брать в рот молока, если бы она вернулась назад. А машина ехала быстро. Я не видел, как проехали Чернь, и не увидал Москву. Шофёры жили в каком-то подмосковном посёлке. Под утро они разделались в сарае с коровой, свезли мясо на рынок, потом, вернувшись, отсчитали мне деньги, выговаривая, что они оказались в большом убытке, чему я не верил, а потом услышал случайно разговор старшего с женой, что поездка их в колхоз оправдалась, что так жить можно, что в другой раз они будут искать корову помясистее, что малому можно было бы недодать сотню, запутать — деньги он считать не мастак, — да чёрт с ним.