Своими руками
Шрифт:
— Наша корова только дочке молоко отдаёт. Другому её не подоить. А тебе как станет тошно без молока, приди и скажи. Выделю я тебе кружку-другую.
Дед не набрался отваги просить молока, но мать сама отправляла ему иногда по бутылочке.
Долго жили мы в чужой стороне, но пришёл день, когда с ленинградской земли врага прогнали. Стали мы собираться домой. Только назад добираться медленным ходом мать не захотела. Была весна, наша земля ждала нас с часу на час сажать огород, сеять в полях. Скоро нашлась машина. Военный грузовик шёл на Ленинград. Но тут получилась неурядица. Для нас и вещей
— Продадим мы её, а домой поедем, — решила мать. — Там потом купим другую. Не оставаться же из-за неё на чужой земле.
Я заревела по корове, побежала к стаду. Бурёнка увидала меня ещё издали, направилась навстречу мне с рёвом. Я сорвала ей по пути лопухов. Трава ещё только вошла в рост. Ко мне подошёл пастух, дед Афоня, спросил:
— Что, лапушка, стряслось, что вся в слезах прибёгла?
Я ему рассказала, что должно случиться, а сама пуще заревела. Он мне и говорит:
— А ты не лей слёз-то. Слезами делу не поможешь. Ты вот что… Ты укради корову-то.
Я уставилась на деда заплаканными глазами, не закрыв рта. Как грозой меня поразило слово «укради». Как же я могу украсть свою же корову? А если я её украду, то куда мне её деть-то. Краденую скотину или продают, или уводят далеко-далеко и там держат её на свою пользу, как рассказывала мне бабушка, а то забивают на мясо, съедают. Только если поймают с ворованной скотиной, то не щадят вора, отбивают у него на всю жизнь охоту на чужую скотину зариться.
— Вижу, ты в толк не можешь взять, как это украсть её. А я тебя научу. Ты верёвку ей на рога и ступай большой дорогой к своему дому. Пойдёшься, пойдёшься — и дойдёшь.
— А мать как же? — спросила я.
— Матери я скажу, что доставишь ты ей коровушку в родимый дворок. Приедет она да пусть поджидает вас. Машиной-то они в два-три дня докатят, а тебе — ой сколько топать.
Тут я вспомнила дорогу, по которой мы шли в эти места, — холодом меня проняло всю. И лесами-то мы шли, и мимо болот топких пробирались, и волков-то мы видели, и медвежьи следы пересекали, и ночами каких жутких воплей да криков не наслушались. И опять пастух Афоня будто подслушал, что я мыслями говорила, сказал:
— Ты не бойся, главное дело. Иди всё большой дорогой. Зверь теперь по глухим местам затаился с детёнышами, люди на земле работой заняты. Иди ранними утрами, когда спросонья на баловство человека ещё не тянет. К ночлегу засветло подходи. Деревню проходить будешь — запоминай её название и спрашивай, да хитро, какие на пути будут селения. Спросит любопытный, чья ты, куда идёшь, — говори, называй деревни. Переехали, мол. Отец следом вещи подводой везёт, а ты вперёд ушла, пока он лошадь поить остановился или по знакомству к кому забежал. Что дальняя — скрывай.
— А у меня верёвки-то нет, — сказала я.
— Будет тебе верёвка. — Дед Афоня снял со спины мешок, дал мне лыковую верёвку и снял с ремня котелок. — Это тебе под молоко. А вот и хлеба ломтик, обед мой бери. А там молоком будешь жить.
Увела я свою Бурёнку от покупателей. Дедушка Афоня успокоил меня, что он скажет, как пригонит стадо в деревню, что увела я корову домой, что продать её и дома можно будет.
Повела меня большая дорога
На словах легко и радостно шлось, будто и скоро добралась, теперь так вовсе не видится дороги, будто на крыльях летела, а делом-то было не так: начни припоминать каждый шаг — ох сколько наплакалась я да страхов натерпелась! Порядком всё рассказывать — дня мало будет.
Первый шаг — украсть корову — свершила. Правда, верёвку на рога корове привязать не могла, руки тряслись. Дед Афоня привязывал и напутствовал всё словами, как идти да по каким приметам путь держать. Мне-то казалось, что дорога мне и не забылась ещё. Подал он мне конец верёвки, сказал:
— Уводи, пока матушка не спохватилась, покупателя не привела. К вечеру ты далеко будешь, вёрст двадцать отмахаешь.
Пошла я полем к дороге. День был жарок. Оводьё летело, что пулями стреляли, да скоро завечерело, прохладцей потянуло — отстала эта нечисть. Уходила я и всё оборачивалась на стадо, видела деда, глядевшего мне вслед, а перешла за бугор — страх меня охватил дальностью нашей деревни. Дум недостало дотянуться туда. Оглянусь — одна я на дороге со своей Бурёнкой, словно сиротинушка. Тут и заплакала. Слёзы льются, а ноги знай себе шагают да шагают. Одну деревню прошла. Собаки от двора к двору провожали, но не трогали: коровы, верно, боялись.
Иду дальше и назад всё поглядываю да слушаю шум машины, чтобы заранее скрыться от своих. Прошла другую деревню, третья завиднелась, и речушка тут дорогу пересекла, справа повернула да и на деревню направлением пошла. Свернула я берегом. Лужочки туманиться стали. За речкой лес большой. Солнце впереди и над лесом виснет, садиться собралось, прощается со всеми и показывает, что пора ночлег подыскивать: птицам — гнёзда присматривать, людям — к жилью прибиваться. Ближе к деревне стожки пошли. Стала я глядеть, где на ночь остановиться. Близко к деревне боязно подходить и отдаляться страшно. А солнце скатилось за лес, сумерки легли, и холод понесло по лугу. Кусты зашевелились, как тебе зверьё какое зашевелилось, заметалось. Птичка взлетит из-под ноги — страхом всю прожигает. Лес сразу так тёмен стал, что ничем не прошибить такую темень. Правда, страхи от него речушка отгораживала.
По дороге, слыхала, машина проехала, с краю деревни остановилась. «Ну, — думаю, — про меня мать справляется». Потаилась я у речки, потом выбралась из луговины на взгорье и узнала деревню: на две стороны по речке лежит. Останавливались мы в ней, искали квартиру, да не нашли. Сарай разглядела на отшибе. Пока заря догорала, прокралась низиной к нему. Ворот нет. Сено в сарае свежее, пахучее. Проезд на две стороны. Справа и слева сено. В дальних крылах темно и страшно. Завела я Бурёнку свою, в темноте поставила, сама за водой на речку сбегала, подмыла вымя и принялась доить. Котелок надоила, попила парного да сладкого молока, остаток выплеснула и снова дою. Котелков десять вылила. Себе один на ночь оставила. Корова, как от молока я её освободила, легла. Я рядком у шеи её пристроилась. От неё мне тепло, и сено тёплое.