Своими руками
Шрифт:
На быка мы сшили шорку, собрали побольше да покрепче телегу, сделали оглобли по его длине и однажды объездили его, сначала без груза. Правда, пока объехали деревню, все мальчишки с девчонками набились в телегу. Но для него это был не груз. Что она весила, эта орава шкетов, тощих от голода? Когда мы нагрузили на телегу полтонны ржи, он стронул воз с места без видимой натуги, добавили ещё триста килограммов — он и такую поклажу потянул легко и свободно, словно телега была пустая, без груза…
Мы каждое утро возили с поля на ток снопы. Они обмолачивались цепами, зерно провеивалось на ветру, насыпалось в мешки, а после обеда составляли обоз, и мы увозили обмолот на
С начала рабочей поры бык с кольцом не знал отдыха ни днём ни ночью. На нём возили снопы, сено, зерно, лес, ездили за тридцать пять километров на базар и туда же возили зерно на элеватор. Бык был безотказен во всех работах, словно для этого только и был нам прислан. За лето и осень он сильно похудел. Если на лошадей в дальнюю дорогу возчикам давали зерна, сена, то о быке не пеклись, словно он мог быть сыт святым духом. Весной его подняли миром на ноги, выпихнули на молодую траву, в плуг не впрягали. Смотрели на него как на лишнее и никому не нужное существо. И только мальчишки занимались с ним. Они катались на нём верхом, садились разом человек по пять и уезжали то к саду, то в лес играть. Там была хорошая трава. И пока ребята играли, бык кормился. Снова наступила рабочая пора. Мальчишкам пришлось расстаться с быком. Его опять впрягли в телегу.
Осенью я уехал из деревни в Москву учиться в ремесленное училище. Зимой мне написали, что бык с кольцом протянул ноги, помер, и сообщалась причина: «Заездили его, а кормить не кормили». Я и сейчас ещё думаю: если бы не отбирали его у мальчишек, доверили бы им ухаживать за быком и ездить на нём в школу, он мог бы много лет прожить на пользу людям. Я вспоминал рассказ деда Якова и соглашался с его словами, что не умели у нас к редкостному с добром относиться, не приучены были. И мы не были приучены к заботам, школ таких тогда не было и малы были, от отцов науку эту перенять не успели — война помешала.
Своими руками
Повесть
Дорога к депутату
Илья Лапшин отправился в сельский Совет сразу после школы. По литературе он получил двойку. По алгебре тоже могла быть двойка, но Надежда Викторовна не поставила отметку в дневник, сказала, что на следующем уроке вызовет его отвечать за два урока — и тогда не пощадит, если он споткнётся хоть раз.
Такого с Ильёй никогда не было, чтобы не знать ни одного урока. Если бы спрашивали по всем предметам, сегодня он действительно нахватал бы полный дневник двоек, но ему повезло, спросили только на двух уроках. Да и на этих он как-нибудь выкарабкался бы к троечке, хотя и не учил их, но слушал объяснения, а память у него была тренированная, и как-то ответить смог бы.
«А вот не мог, не мог, не мог!» — твердил он про себя, сдерживая слёзы, набегавшие от обиды.
Илья боялся с кем-нибудь встретиться, показать опухшее лицо. Но навстречу никто не шёл. Лишь со стороны окликнул Васька Трутнёв,
— Лапша, а ты куда? Заблудился, забыл, где живёшь? Твой дом в другой стороне.
Илья показал Трутнёву кулак.
— А, знаю… К Аньке идёшь.
На эти слова тоже был поднят кулак. Илья направился к однокласснику — тот заспешил к дому.
Илья сидел за одной партой с Анькой Князевой. Она три дня не приходила в школу, болела. Но Илья шёл не к ней, а на приём к депутату, её отцу, Фёдору Михайловичу Князеву, принимавшему всех в этот день в сельском Совете.
«И чего он тут принимает? При народе ничего не скажешь».
Илья шёл к депутату, наслышанный, что депутаты всем и во всём помогают, шёл с серьёзным разговором, с жалобой на отца и мать. Нет, они не били его, не обижали. Случилось совсем иное, на что он должен был пожаловаться, попросить у Фёдора Михайловича помощи.
Но на приём к нему Илья не попал. На сельсоветском крыльце была приклеена бумажка с надписью:
ПРИЁМ ДЕПУТАТА КНЯЗЕВА Ф. М.
ПЕРЕНОСИТСЯ НА СЛЕДУЮЩУЮ СРЕДУ
Илья обрадовался. В сельсовете за окнами было многолюдно. Разговаривать с Фёдором Михайловичем при свидетелях он стеснялся.
«Наверно, Фёдор Михалыч куда-нибудь уехал, — подумал Илья и решил: — Вечером домой к ним пойду. Все ходят домой — и я пойду».
Илья свернул в сад, ушёл к дальней от деревни канаве, побродил у вишнёвых зарослей, нашёл два яблока в листве под яблонями и устроился на солнышке под толстой ракитой.
Уже облетела с яблонь листва, земля была холодная, но на солнышке ещё пригревало. Илья любил тихие места, где никто не мешает мечтать. Он лежал, смотрел через ракитовые ветки на белые облака и думал, что хорошо стать лётчиком и летать под облаками. Только сперва надо вырасти большим, выучиться, а потом летать. Больше всего Илье хотелось стать взрослым. Если бы он теперь учился в восьмом или девятом классе, то отец советовался бы с ним, как советуется с Ленкой, с сестрой, не решал бы без него важные домашние дела.
Илья пригрелся, уснул и проспал до вечера.
«Вот это задал храпака, — подумал он. — Уже и доилка не работает».
Илья встал, отряхнулся от листвы, попрыгал для разминки, спрятал здесь же портфель, чтобы дядя Федя не подумал, что он, Лапшин, ещё не был дома после школы, не сделал уроки, и направился налегке через сад к дому Князевых.
К скотным дворам проехала молоковозка за молоком от вечерней дойки. Илья решил, что Фёдор Михайлович ещё не вернулся домой. Он всегда уходил с работы последним. Лучше его встретить на улице. Илья стеснялся Аньки: сразу спрашивает, к кому пришёл и по какому делу. «Схожу к клубу, а потом к ним, — решил Илья. — Посмотрю, что будет в клубе».
Илья трусил, когда подходил к дому Князевых, не знал, как начинать разговор с Фёдором Михайловичем, боялся заплакать от обиды на отца с матерью и на сестру, которая считает себя чуть ли не хозяйкой в доме, любит распоряжаться, указывать, только не работать. В восьмой класс ходит, а уже ногти красит и малюется вся, как трубочист в саже вымазана. Подушка чёрная от краски.
«Скажу: дядя Федя, я к вам по такому вопросу, — стал придумывать Илья речь. — А отец наш решил…»
Илья придумывал слова, переставлял их и так, и этак, но ладной речи, как ему казалось, не выходило. Он боялся, что Фёдор Михайлович не поймёт его просьбы, не поможет. А просьба была очень важная, секретная, знать о ней не должен был никто, кроме депутата, помогавшего людям во многих делах.