Свой среди чужих. В омуте истины

Дорба Иван Васильевич

Жерар заерзал на стуле, посмотрел по сторонам и склонился ко мне:

— Я побывал в доме Мари не раз. Советую сделать так: перелазите через калитку в сад, по аллее доходите к дому, под­нимаетесь на балкон. Дверь обита железом и заперта изнутри. Пусть Блайхер и его люди возятся с замком, а вы обойдите дом с левой стороны — в третьем окне форточка плотно прикры­та, — открыв ее, поверните шпингалет, толкните левый ставень, и вы в гостиной! А оттуда идите в прихожую и отпирайте этим людям, простите, нелюдям!

— Ха! Ха! И говорю: «Битте шен! Я не действую ауф треу унд глаубен» [38] .

Немчура сразу зауважает! А где тайник? А?

— Справа от камина в гостиной, под картиной с морским пейзажем. Открывается просто: следует только дернуть за про­волоку, торчащую примерно сантиметров на двадцать внутри камина. Так что тебе не придется в саже запачкаться! — И Жерар похлопал меня по плечу. — Бон шанс! [39]

Обсудив еще кое-какие детали, мы разошлись, договорив­шись встретиться на другой день.

38

На веру, без проверки [нем.).

39

Счастливо! (фр.).

Вернувшись домой, я улегся на свой роскошный диван. Раз­гулялись нервы. Душу томило нехорошее чувство...

2

Около восьми вечера пришел Катков и, заглянув ко мне, спросил:

— Ты чего нахохлился? Взял билеты, идем с тобой в театр! Поглядишь на свою Ниночку в «Лебедином озере».

— Сегодня ночью едем с Блайхером на выемку в Обервиль. Так противно... — глухо отозвался я и рассказал о беседе на Шаброль.

—Эх, Володька, Володька! Влез ты в болото—вот и прыгай с кочки на кочку. Что тут посоветуешь? Сегодня ты надуваешь их, а завтра?.. Уверен, что твой немец после такого провала—а это все-таки провал—захочет себя реабилитировать и, полагаю, проверит тебя на очередной операции. И завязнешь!

— Уж очень меня заинтересовал советский разведчик!

— А не думаешь, что он использует тебя и бросит, как это они обычно делают? Ты ведь «дворянское отродье»! Никогда в ногу с партией не пойдешь!

— Не думаю.. Поверил ему. И Жерару поверил. Хорошие они ребята!

— Ну смотри! Будь осторожен. В случае чего — спрячем тебя. Станешь французиком из Бордо... Запомни только одно: голова дороже любых старых бумаг! — И Катков, широко улыб­нувшись, вышел из комнаты.

Время тянулось мучительно медленно. Наконец пробило десять... До Обервиля мы добрались на машине только в две­надцатом часу. Ночь была темная, пасмурная. В саду виллы царил полный мрак. Поднявшись на балкон и хлопнув ладонью по массивной двери, я тут же заметил:

— Я обойду дом, может, с заднего хода удобней! — И сразу сбежал с балкона.

Проникнуть внутрь не стоило большого труда. Не прошло и двух минут, как я впустил на виллу уже готовых взламывать дверь Блайхера и двух его помощников.

Удивленный такой прытью немец выслушал с недоверием о незапертой форточке и легко отворившейся ставне, провор­чав:

— Вундербар! [40]

На что, посмеявшись, я сказал:

— Господин капитан! Вы забыли, что находитесь не в Бер­лине, а в Париже: все французы «ноншалан»! [41]

Обыск

длился долго. Начали с кабинета, потом перешли в спальню и наконец в гостиную. Подталкиваемый мною, Блайхер приподнял висевшую у камина картину, постучал по стене и торжествующе воскликнул:

40

Удивительно (нем.).

41

Беспечны (фр.).

— Хир! [42]

Я кинулся к камину, опустился на пол, пытаясь отодрать плинтус, потом встал на колени, затянул в камин и, не менее торжествующе ткнув пальцем в сторону торчащей проволоки, крикнул: «Хир!»

Немец наклонился и дернул за проволоку. Тайник открылся. Но он был почти пуст. Лежали несколько старых книг, принад­лежащих Марксу, — с его пометками; папка с письмами, адре­сованными хозяйке дома. В одном из последних, датированном 26 марта 1941 года, некий человек, подписавшийся «Твой Ио­сиф», просил «любезную Мари обязательно захватить с собой рукопись романа нашего дорогого Карла»...

42

Здесь (нем.).

Все было ясно: рукописи Маркса увезли.

Всю обратную дорогу Блайхер молчал, и только прощаясь, пожимая мне руку, кисло заметил:

— Не повезло! Что делать? Будем надеяться, что после­дующее наше сотрудничество будет удачнее. А сейчас мне остается поблагодарить вас... — полез во внутренний карман за бумажником.

— Господин капитан! Я готов взять вину на себя. Благо­дарить меня не за что. До свидания! — И выбрался из ма­шины, подумав: «Правильно я поступаю или нет? Уж очень противно!»

Как ни старался я тихо отпереть дверь и пройти к себе, Катков проснулся и позвал меня. Пришлось рассказать, как прошла «операция», которую Катков назвал «Карла-Марла» и признал успешной.

Заснул я около семи утра.

***

Шли дни... Порой напряженные, порой тоскливые, скучные. В канун сентября Катков повел меня в Гранд-опера.

Шел мой любимый балет «Лебединое озеро», здесь такой редкий. Иван водил меня по огромному, многоярусному осле­пительному зданию.

Особенно потрясало отделанное с расточительной роскошью великолепное фойе. Я невольно сравнивал с оперными театрами Москвы, Одессы, Киева, Елизаветграда, Бухареста, Варшавы, Белграда... Даже Миланский показался убогим и жалким.

—Напостройку Гранд-опера,—разглагольствовал Иван, — истрачена, особенно по тем временам, огромная сумма: сорок шесть миллионов золотых франков! Две тысячи сто пятьдесят мест для зрителей! Французы гордятся и уважают свой театр. До войны в партер и ложи первого яруса мужчины приходили во фраках и смокингах, а дамы — в вечерних бальных платьях! Во время антрактов кавалеры не садились, а либо прогуливались со своими дамами в фойе, либо стояли. Немецкие «юберменши» поломали эту добрую традицию, являются в театр в чем попало и сидят, развалившись в креслах.