Святая Грусть
Шрифт:
Не вижу ни черта.
Гляди правее месяца! Неужто…
Брось дурить!
Сурьезно.
Айда, умоисся в реке. Охолонешь, пройдет голова. Что? Шибко зацепило? Кровь текёт из уха.
Это глина… А мужик-то всё одно идёт по облакам. Идё-ё-ёт! – пропел «контуженый». – Неужели не видишь?
Старший брат вздохнул и согласился, не глядя в небеса, ругаясь дурохамским чёрным словом.
Вижу, вижу, правее месяца…
А кто это, Захря? Как думаешь?
А кто по небу ходит? Господь Бог,
Звездочёт Звездомирович сделал несколько быстрых движений руками, «подзывая» к себе облака и туманы.
Ветер зашумел внизу. Перистое облако взялось откудато, закрыло Соколинского, затуманило синий зенит.
«Увидели! – подумал он. – Это надо же!» Постоял на облаке, посчитал окрестные созвездья над головою и дальше направился, потеряв из виду братьев-захребетников.
Взрослые люди, отягощенные земными скучными заботами, редко видят в небе Звездочёта. В основном – после выпитой литры водочки или вина, после каких-то бурных потрясений, когда с человеком происходит нечто необъяснимое («третий глаз» рождается во лбу, так мудрецы говорят).
Чаще всего Звездочёт попадался и попадается в поле зрения здешних ребятишек. Детский глаз – волшебник, помимо хрусталика в детском глазу имеется ещё и алмазик; любую прозу жизни детский глаз преломляет в большую поэзию; с годами, увы, алмазик этот меркнет, разрушается потоками солёных слез, пылью и грязью далёких дорог; только очень и очень немногие способны сохранить волшебные глаза.
Эти счастливчики, отмеченные Богом, – подрастающая замена старику Звездочёту.
Есть у него на примете одно местечко, Соколинский частенько туда заглядывает.
Вот оно – Большое Самоцветное Село – маячит среди гор, среди зеленых долов. Река блестит излуками. Кривые переулочки возле реки оторочены полынями, чертополохом. Тесовые крыши. На трубах кудрявые дымники с петухами.
Обыкновенное как будто село. Но живут здесь люди необыкновенные – мастера самоцветного дела: камнерезы, ювелиры, серебрянщики. Не говоря уже о том, что именно отсюда, из Большого Самоцветного Села, на царский двор поставляют знаменитых будимиров – петухов, отличающихся изумительным самоцветным пером и самоцветным – самобытным – голосом.
Богдан Богатырь поселился на крутоярище. Сам богатырь и место выбрал богатырское – крепкий утёс над рекою.
Звездочёт спускается к земле – на три ступеньки.
Знакомое раскрытое окно увидел.
И сразу полетел из окна восторженный голосок:
Мамка! Смотри! Скорее! Из глубины дальней горницы глухо ответили:
Ну кого тебе снова? Дай поспать.
Вон дяденька идёт по небесам!
Ну и пускай себе идёт своей дорогой.
А кто это, маменька? Бог?
Может, Бог, а может, сата… – женщина хотела помянуть нечистого – поперхнулась вдруг, закашляла. Подай воды, Коляня. Вот спасибо.
А вчера он мне звёздочку дал поиграть.
– Кто?
А вон тот,
О Господи, опять он за своё!.. – Женщина зевнула, туповато глядя в раскрытое окно. Посидела на кровати, поглядела на босые ноги с натруженными венами, пощелкала пальцами. Снова зевнула. – Коляня, окошко закрой, а то по полу тянет.
Я смотрю в окошко, мам. Давай-ка я лучше пимы принесу, чтоб не мерзла.
Ну, вот ещё! – мать усмехнулась, поднимаясь. – Буду я в пимах шарашиться, как баба старая. Чай, не зима на дворе. Ну, дак что тебе дядька-то дал поиграть?
Какой? А-а, который по небу идёт? Я на завалинке заплакал вчерась, когда ты ушла коровенку доить, а он возьми да кинь звезду… Прямо в полынь под окошком.
Ну? Так прямо и звезду?
Ну, может, звёздочку… не знаю. В полыни в этой, мамка, тама-ка сразу такие цветы зацвели – я ни в лугах не видывал цветочков эдаких, ни в стогу. И полыночек стал серебристый. Я поначалу думал, иньями обсыпало его. Потом сорвал, гляжу, а это сахар.
Кто это?
– Сахар. Истинный сахар. Чего ты смеёсся?
Богатыриха – ядреная, рослая.
– Саха-ха-ха! – откинув голову, хохотала она, пытаясь выговорить слово «сахар». – Саха-ха-ха… Ну, ты развеселил меня с утра пораньше! – угрюмоватое усталое лицо у женщины помолодело. Морщины разгладились. Смех отозвался огоньками в глубине зрачков. Маковый цвет на щеках проступил, как в семнадцать годочков.
Парнишка волчонком смотрел на неё. Мать болтуном его считает. Ладно.
– Ты куда, чертёнок! Стой! Босиком-то!
Коляня выскочил во двор – прямо в раскрытое окошко сиганул. Попал одной ступнею на колючки. Скривился на мгновенье, сделал губы трубочкой и выдохнул жаркую боль из груди… И заставил себя улыбнуться:
– Не веришь? Вот, гляди. Полынь?
Богатыриха перестала смеяться, чтобы не дразнить Коляню. Только живот предательски подпрыгивал у нее: там зарождался новый приступ смеха.
Ну, полынь, полынь, – сказала примирительно.
Правильно. А рядом – что? На, на, попробуй.
Коляня, да подь ты весь… Корова я тебе – траву жевать?!
Теперь Коляня прыснул; приободрился.
– Не боись, не отрависся. Я с нею чай хлебал вчерась, вот с этой травкой.
Женщина понюхала, недоверчиво приглядываясь. На язык попробовала серебристый нежный стебелёк.
– Сластит, – прошептала. – Это что же такое?
– Сахар, я же говорю!
Изумленная Богатыриха молчала.
Двигаясь дальше по небесной тропинке, Звездочёт улыбнулся, довольный своими проделками.
Сладкой звёздной пылью посыпанная полынь блестела под окошком деревенского дома – издалека было видно соколиному зоркому глазу.
Звездочёт не просто так заигрывал с Коляней; крепко надеялся, верил в него; с годами парнишка поднимется до самого неба – придёт на смену старику… И вообще он полюбил это богатырское шумное семейство.