Святая с темным прошлым

Агилета

Она тоже сделала несколько быстрых шагов ему навстречу и так же, как и он, замерла на полпути. В первое мгновение женщина решила, что ее по ошибке привели к кому-то другому. В памяти ее и видениях Михайла Ларионович всегда представал таким, каким был в час их прощания – тридцатилетним. Проведенные же в разлуке тридцать пять лет, Василиса как-то не принимала в расчет. Тот, кто стоял перед нею сейчас, вызывал у женщины непривычное чувство – робость. Он был величествен (другое слово не приходило на ум), вдвое крупнее себя прежнего, с царственной

осанкой и привычкой повелевать, отраженной в лице и манере держаться. А невидящий правый глаз его с приспущенным веком заставлял ее робеть еще больше, будто свидетельствовал о том, что фельдмаршалу достаточно и одного ока, чтобы увидеть собеседника насквозь. Годы лишили Кутузова былой привлекательности, но величие, всегда проступавшее в его облике, достигло сейчас своего апогея.

Василиса попыталась произнести слова приветствия, но те словно бы примерзли к языку.

Кутузов не мог не заметить ее смятения и с уязвленным смешком осведомился:

– Что, не узнаешь меня? Постарел?

– Да и я не помолодела, – справилась с собой женщина.

– Нет, не скажи, ты изменилась мало, – внимательно оглядывая ее, возразил Кутузов. – Только глаза погрустнели.

«Всю жизнь без тебя – как не погрустнеть!» – мысленно ответила ему Василиса.

– Чем обязан визитом? – спросил Кутузов. Голос его при этом был не безразлично-светским, а теплым и участливым.

– У тебя во мне нужда была – вот я и пришла, – безыскусно сказала женщина.

– Верно, – странным голосом подтвердил Кутузов. – А откуда ты… Хотя смешной вопрос: ты же всегда знала, когда у меня в тебе нужда – и в Шумлах, и под Очаковом.

Василиса опустила глаза, стесняясь обнаружить свое счастливое волнение. Так значит, он помнит, что был не один в часы борьбы со смертью!

– А я, как о тебе доложили, – продолжал Кутузов, – сперва подумал: ты к сыну приехала – проведать после боя.

Мать оцепенела в тревоге:

– Боя? – переспросила она. – Какого боя? Сын писал, что вы все отступаете.

Кутузов покачал головой:

– Поздно же до Калуги вести доходят! С неделю назад дали мы Бонапарту бой, наконец…

То, как тяжело он замолчал, не закончив своей фразы, нагнало на женщину ледяного страху. В сильнейшем волнении она схватилась рукой за горло, словно кошмарные вести могли захлестнуться на нем петлей.

– Сын жив! – поспешил успокоить ее Кутузов. – Не ранен даже, – со сдержанной улыбкой добавил он.

Страх отпустил Василису; слезы облегчения выступили на глазах.

– Спасибо! – прошептала она.

– И тебе за него спасибо! – сказал в ответ Михайла Ларионович.

Она как будто не удивилась его словам. Он приблизился к ней и всмотрелся в ее лицо – утомленное прожитыми годами, но такое нежное, что хотелось прижать его к своей груди и отныне не разлучаться с ее добротой и любовью. И пусть летят в тартарары тридцать пять лет, проведенные порознь! Она никогда не отпускала его душу, и он не может больше делать

вид, что это не так.

Повинуясь порыву, он протянул к ней руку, и она не отстранилась – позволила коснуться своей щеки, виска, волос.

– Филарет не должен знать! – тихо проговорила она, глядя ему в глаза.

– Он не узнает, – заверил ее Кутузов.

– Как ты догадался? – спросила, наконец, Василиса.

Кутузов чуть улыбнулся:

– Обходил строй, оглядывал офицеров и увидел… себя. Молодцом он вырос и в том же чине, что и я в его годы. Ну да в эту кампанию он у меня генералом станет! – гордо закончил он.

– Что генералом! – вздохнула Василиса. – Жив бы остался!

– Бог даст – останется. Я сделал, что мог – в адъютанты к себе его позвал. Да он не согласился.

– Ты и сам, помнится, при штабе не задержался, – с легкой улыбкой напомнила Василиса.

Неловко было и дальше стоять – Кутузов усадил гостью к столу и придвинул свой стул как можно ближе.

– Я и мечтать не мог, что ты приедешь, – признался он, испытывая неловкость от того, что выдает свои чувства. – Теперь хоть словом есть с кем перемолвиться! А то, видишь, сижу один, как перст – сторонятся меня все, как зачумленного.

– Неужто не ты верх одержал? – осторожно спросила женщина.

Кутузов усмехнулся:

– А вот сама посуди, кто из нас верх одержал: француз вернулся на прежние позиции, и мы вернулись. У нас треть армии полегла, сколько у Бонапарта – Бог весть, должно, не меньше. Я императору нашему послал донесение о победе, а Наполеон, верно, себя победителем счел, когда увидел, что мы опять отступаем.

При последних своих словах Кутузов посмотрел куда-то в сторону.

– И Москву сдаем, – голосом человека, терпящего сильную боль, добавил он.

Некоторое время Василиса молчала, проявляя уважение к его беде. Затем мягко проговорила:

– Москва – России не конец. За ней еще Волга, да Урал, да Сибирь, не говоря уж об Ахтиаре.

– Правда твоя, – чуть качнул головой Кутузов, – только раненые, узнав, что я Кремль французу оставляю, повязки срывают и дают себе кровью истечь.

Мысли у Василисы метались: чем ободрить его, по всему видать, павшего духом?

– И раньше Москву неприятель брал. Батюшка сказывал: в Смутное время поляки ее разорили и сожгли дотла. А потом все одно ушли – на пепелище долго не протянешь.

– А не сказывал твой батюшка, – с грустным смешком осведомился Кутузов, – что с тем воеводой сделали, который Москву полякам сдал? Четвертовали или на кол посадили? Хорошо, если сам в бою погиб!

– Времена сейчас другие, – тихо возразила Василиса.

– Верно, другие, – с мукой в голосе проговорил Кутузов, – и бояться мне нечего, кроме как отставки да позора. А стыд не дым, глаза не выест! Буду доживать свой век помещиком и вспоминать, что когда-то победы одерживал.

Он встал и отвернулся к окну, чтобы женщина не видела его лица.