Святая с темным прошлым
Шрифт:
«Легче выиграть баталию, нежели как всех наградить по их желанию!» – вздохнул Кутузов, заканчивая письмо. – «Но, похоже, тут я угадал: сам в свое время мечтал о графском титуле. Теперь имею и княжеский, а что толку? Хотя лучше, все же, иметь их, нежели не иметь».
Покидая Москву, Наполеон произнес печально-пророческие слова: «Какие ужасные, разрушительные войны последуют за моим первым отступлением!» — но не мог в полной мере представить себе всего ужаса последующих событий. Один из офицеров его армии, де Пюибюск, поведал о них так:
«…Жребий брошен; русские, ретируясь во внутренние свои земли, находят везде сильные подкрепления, и, нет сомнения, что они вступят в битву лишь тогда, когда выгодность места и времени даст им уверенность в успехе.
Сухари все вышли,
Уже несколько дней почти нечего есть бедным раненым, которых здесь [102] в госпиталях от 6 до 7 тысяч. Сердце обливается кровью, когда видишь этих храбрых воинов, валяющихся на соломе и не имеющих под головою ничего, кроме трупов своих товарищей. Кто из них в состоянии говорить, тот просит только о куске хлеба или о тряпке, или корпии, чтобы перевязать раны; но ничего этого нет. Голод губит людей. Мертвые тела складывают в кучу, тут же, подле умирающих, на дворах и в садах; нет ни заступов, ни рук, чтобы зарыть их в землю. Они начали уже гнить; нестерпимая вонь на всех улицах еще более увеличивается от городских рвов, где до сих пор навалены большие кучи мертвых тел, а также множество мертвых лошадей покрывают улицы и окрестности города.
102
Имеется в виду Смоленск.
После дождя настали морозы, люди гибнут на бивуаках от холода. Русские генералы одели своих солдат в тулупы, хотя те и привыкли к стуже, а наши войска почти голые.
Сегодня мороз 16 градусов. Наши солдаты, прибывшие из Москвы, закутаны иные в шубы мужские и женские, иные в салопы или в шерстяные и шелковые материи, головы и ноги обернуты платками и тряпками. Лица черные, закоптелые; глаза красные, впалые, словом, нет в них и подобия солдат, а более похожи на людей, убежавших из сумасшедшего дома. Изнуренные от голода и стужи они падают на дороге и умирают, и никто из товарищей не протянет им руку помощи. У кого еще остался кусок хлеба или сколько-нибудь съестных продуктов, тот погиб: он должен их отдать, если не хочет быть убитым своими же товарищами.
За несколько дней перед выступлением из Москвы, дан был по всей армии приказ, подобного которому тщетно искать в летописях человечества. Повелено каждому корпусному командиру представить ведомости с показаниями: 1) числа раненых, которые могут выздороветь в одну неделю; 2) числа раненых, которые могут выздороветь через две недели или месяц; 3) о числе тех, которые должны умереть через неделю или две. Вместе с тем, последовало повеление, чтобы заботиться и прилагать попечение лишь о тех больных, которые могут выздороветь в неделю, а остальных предоставить их судьбе.
Я молчу, пускай собственное ваше чувство скажет вам, как судить о таком распоряжении?..»
Впрочем, у истерзанных голодом и холодом французских солдат все же был шанс остаться в живых: сего ради им следовало попасть в плен. О том, что ждало их в этом случае, лучше всего свидетельствует письмо Кутузова губернатору Могилевской губернии, Петру Нилову:
«… Доходят до меня слухи, что в некоторых губерниях обходятся с пленными жестоко, лишая их собственности, им принадлежащей. Я весьма далек от того, чтобы думать, что в управляемой вами губернии происходит такое же зло, однако ж если откроются подобные происшествия, то не оставьте предать всей строгости законов виновного в том…»
Судьба же тех, кто из последних сил отступал по Смоленской дороге, не находя ни крохи провианта в разоренной несколько месяцев назад местности, была не завидна. Наполеоновская армия билась в конвульсиях и, проигрывая сражение за сражением, после боя при Березине окончательно испустила дух. Наполеон же поступил с нею так, как поступал и с несчастными ранеными, оставленными им на произвол судьбы: через два месяца отступления, в начале декабря, он тайно ускакал в Париж, намереваясь за пределами России собрать необходимые для реванша силы. Из 608 тысяч бравых вояк, в июне форсировавших Неман, в обратном направлении его перешли всего 70 тысяч деморализованных, оборванных и голодных страдальцев.
«Война закончилась полным истреблением неприятеля», – доложил императору Кутузов.
А за месяц до того, в начале ноября, Василиса получила изрядно поплутавшее в дороге письмо сына, написанное тремя неделями ранее:
«Любезная маменька!
Горький
Любезная маменька! Во время нашей с вами встречи под Москвой мне было недосуг рассказать вам об одном любопытном случае. В момент прибытия фельдмаршала Кутузова в армию он, проезжая мимо строя, где в первом ряду стоял и я, признал, чей я сын, и удостоил меня коротким разговором. Сие показалось мне удивительным, поскольку сам я нахожу, что едва ли похож на отца. Но, вероятно, со стороны фамильное сходство виднее. Некоторое время спустя фельдмаршал вызвал меня к себе и после весьма теплой и доверительной беседы предложил мне стать его адъютантом. Со всей возможной вежливостью я отказался, поскольку всегда видел себя боевым, а не штабным офицером. Сейчас же я весьма сожалею о своем выборе. И вовсе не потому, что адъютант имеет куда меньший шанс погибнуть на поле боя. Нет, дело в другом: чем дольше я являюсь свидетелем того, как искусно главнокомандующий ведет сию кампанию, тем большим уважением к нему проникаюсь. А сейчас, когда мы не просто преследуем Наполеона, но форменным образом гоним его из России вон, я начал преклоняться перед Кутузовым. И как хотелось бы мне сейчас быть ближе к сему достойному восхищения человеку, иметь возможность беседовать с ним и приобщаться к его мудрости! Неловко признаваться (и я умоляю вас скрыть мое признание от батюшки), но я испытываю к фельдмаршалу почти сыновние чувства.
О Кутузове ходит в армии множество слухов – удивляться пройденному им пути можно до бесконечности. Смертельные раны, после которых мы видим его живым; поражающая воображение победа на стенах Измаила; пикантная миссия в Стамбул, где он навестил султанских наложниц так запросто, как если бы они были его соседками по имению… Однако самую невероятную историю слышал я от одного унтер-офицера, служившего еще солдатом в батальоне Светлейшего, когда тот противостоял туркам в Тавриде. По словам сего фельдфебеля, спасением жизни Кутузов был обязан некой девице, с коей состоял в романтических отношениях, но которую затем оставил, поскольку она, будучи низкого происхождения, не могла составить ему достойную партию. Сия история весьма похожа на правду, поскольку поведана мне была с такими подробностями, кои выдумать едва ли возможно. Она произвела на меня сильнейшее впечатление, поскольку все, слышанное мной о фельдмаршале до сих пор, лишь умножало в моих глазах его славу. Однако, по зрелом рассуждении, я решил, что не вправе судить его. Никто из нас не свят, и неизвестно еще, какие грехи сколько весят на весах человеческих, а сколько – на весах Божьих…»
К тому времени, как в конце ноября русские войска победоносно вступили в город Вильно, Филарет Благово получил от матери ответ:
«…Вести о продвижении наших войск доходят до нас так поздно, мой свет! Последнее, что я слышала – это разгром Наполеона под селом Красное. Но с тех пор вы уже наверняка продвинулись дальше на запад, а корсиканец понес новые потери. Чутье подсказывает мне, что победа нашего главнокомандующего в этой войне станет ярчайшей из всех, что он одерживал. Я согласна с тобой: он – удивительный человек, и, стань ты его адъютантом, я была бы счастлива тому, сколь многое ты мог бы от него почерпнуть. Впрочем, порой не обязательно проводить с человеком бок о бок день за днем, чтобы чувствовать и понимать его. А ты, по моему разумению, куда ближе к Михайле Ларионовичу, чем офицеры из его свиты.