Святочный сон

Тартынская Ольга

Негритенок, подав господину шубу, стремглав бросился собираться.

– Постой, я тоже с тобой прогуляюсь, - решился Коншин.

Книжная лавка была неподалеку, поэтому отправились пешком. Они миновали Гагаринский переулок и скоро вышли на Арбат. Уже вечерело, в синих сумерках вспыхивали один за другим фонари, зажигаемые фонарщиками. Приглушенно стучали по заснеженной мостовой копыта лошадей и каблуки прохожих. Едва маленькое общество приблизилось к массивной дубовой двери книжной лавки, как вдруг услышали

нежный женский голосок, позвавший:

– Эзопушка!

Негритенок тотчас кинулся к остановившемуся у обочины экипажу, из окошка которого выглядывало хорошенькое, свежее личико. Девушка просунула ручку для поцелуя. Эзоп радостно схватил ее.

– Каково тебе без прежнего хозяина? Скучаешь? У кого же служишь теперь?
– сыпала вопросами хорошенькая девица.

Коншин воспользовался моментом и представился прелестной незнакомке. Не дожидаясь спутников, Горский вошел в лавку. Услужливый хозяин выложил перед ним с десяток томов:

– Только что привезены из Парижа: Гюго, Бальзак, Мюссе. Все новинки.

– Однако мне нужен Стендаль, "Красное и черное", - возразил Юрий.

– Виноват-с! Стендаля нет, закажем непременно-с!

Горский вздохнул, повертел в руках томик Мюссе и положил на место. Не слушая заверений хозяина, что скоро требуемая книга будет доставлена, Юрий покинул лавку. Экипаж с незнакомой девицей уже отъехал, Эзопка махал ему вслед. Коншин крутил ус и выпячивал губы, что у него означало совершенное довольство.

– Что за прелесть эта Ланская! Та самая, из-за которой несчастный Лопухин бежал за границу.
– Кавалергард мечтательно вздохнул.

– Брось, тебе не идет роль влюбленного романтика, - проворчал Горский, направляясь домой.

Однако день, верно, выдался особенный, день нежданных встреч. Как скоро князь завернул в переулок, до него донесся отчаянный вопль:

– Мсье Дюваль!

Горский не оглянулся, лишь дернул плечом, не желая отзываться на печально памятное имя.

– Мсье Горский, князь!
– еще отчаяннее звал его детский голос.

Юрий тотчас обернулся навстречу мальчику, который выпрыгнул из саней и бежал к нему что есть духу.

– Миша!
– радостно пробормотал князь, крепко обнимая ученика.

– Я скучал, я просил Соню передать, что жду. Помните, вы обещали, что не забудете меня и дадите знать о встрече. Я ждал, ждал...
– Миша радостно уткнулся в шубу Горского.

– Я просил Софью Васильевну сказать, что помню о тебе.

– Она ничего не сказывала, - удивился Миша.

Юрий утешающе похлопал его по спине:

– Не сердись на тетушку, она права.

А Миша уже размышлял, какой будет его месть негодной Соне.

– Познакомься с моим Эзопкой, совершенный проказник!

Миша с восторгом глазел на веселого негритенка. Эзоп церемонно раскланялся, чем рассмешил все общество.

Только теперь мальчик заметил Коншина и учтиво приветствовал его.

– Что твои домашние? Все ли здоровы?
– спросил Горский.

– Здоровы, - пожал плечами Миша.
– Я теперь езжу в пансион, вон Филька меня возит.
– Он указал на свои сани.

– Что ж, недурно, - одобрил Юрий.
– Однако ты не должен думать, что я забыл тебя. Увы, мне нельзя бывать у вас, а встречаться тайком... Дождемся лучших дней.

– Я понимаю, - кивнул со значением Миша. И вдруг вдохновился: - А вот Соне ничего не скажу про нашу встречу! Пусть мучается, как я.

– Отчего же мучиться?
– улыбнулся Горский.

– А она скучает, я же вижу.

Горский подтолкнул мальчика к саням:

– Ступай, великий мститель. Тебя, верно, дома заждались.

Миша помахал рукой на прощание, и сани умчались. Коншин подмигнул приятелю:

– Скучает твоя красавица.

– Она не красавица, - сердито ответил Юрий и пошагал к дому.

– Я не возьму в толк, - не отставал от него кавалергард.
– То она стара и нехороша, помнишь, ты сказывал прежде? Потом вдруг - гимны ее красоте, после встречи на балу. Теперь же опять твердишь, что не красавица. Диковинка. Что до меня, так я не нахожу в ней ничего привлекательного.

Горский остановился и метнул грозный взгляд.

– Все, умолкаю!
– засмеялся Коншин, выдвигая вперед себя Эзопа.

Однако Юрию давно уже не до смеха. Он метался, воспламенялся и угасал, и не знал, что делать с собой. Он тосковал по службе и часто сетовал, что не может вернуться в полк. Неопределенность положения была для него нестерпима. С отрочества Юрий привык к полковому распорядку, когда все дни заполнены занятиями. Жить по уставу для него было естественно, словно он родился в казармах. Теперь же, предоставленный себе, Горский не мог распорядиться собой со смыслом и пользой. Привычка служить делу мешала ему вести рассеянный образ жизни, а живая натура требовала кипучей деятельности. Юрий завидовал Коншину, который скоро должен был вернуться в Петербург, в родной полк "рыцарской гвардии".

Как ни крути, Горский чувствовал себя много лучше бедным учителем в доме Мартыновых, чем богатым князем в собственном особняке. Вспыхнувшая нежданно любовь к Соне захватила все его существо, но тоже требовала деятельности. Юрий задыхался от невозможности выразить и осуществить свою любовь. Он делался несносен, когда не имел занятия и цели. Коншин, любивший друга, и тот уже насилу терпел его дурное расположение.

– Тебе надобно развлечься, друг мой, а то, того и гляди, рассудка лишишься. Едем со мной к Амалии, у нее весело, - советовал кавалергард.
– Любовь какой-нибудь доступной красотки вполне излечит твой сплин.