Святое дело
Шрифт:
Костя неодобрительно посмотрел на друга, некоторое время размышлял, а потом все-таки поднял трубку и набрал номер.
– Анечка? Слушай, Анечка, дай-ка мне адресок, с которого к нам эти наркоманы поступили. Да-да, те самые...
Главврач подтянул к себе листок бумаги, корявым медицинским почерком написал адрес и протянул записку священнику.
– Держи. Это должно быть недалеко.
Отец Василий благодарно кивнул, поднялся, но Костя остановил его властным жестом.
– И это... Мишаня, я не знаю, поможет ли это тебе, но ребятами уже интересовались.
– Менты?
– Если
Священника будто ударили поленом по голове.
– Зачем? – хрипло спросил он.
– Я не знаю, – покачал головой Костя. – Сам-то я его не видел. Мне сестричка из приемного покоя сказала.
– Вот это номер... – прошептал отец Василий.
То, что язычников навещал Бача, меняло многое. С точки зрения отца Василия, теперь дело из банального превращалось в крайне подозрительное, почти политическое. Он не знал, что за этим стоит, как не знал и того, есть ли эта информация у ментов, но искренне надеялся, что следователи не пройдут мимо этого странного факта.
«Обязательно надо со Скобцовым поговорить! – решил священник, сбегая по больничной лестнице. – Обязательно! А сейчас, не мешкая, на место происшествия! Посмотрим, что за шабаш они там устроили...»
Низенький частный дом, в котором траванулись три отрока, и впрямь оказался совсем рядом, на самом краю Татарской слободы. Утирая обильно сбегающий по лицу пот огромным носовым платком, отец Василий постучал в калитку, но никто ему не ответил. Тогда он осторожно заглянул за забор, понял, что собаки во дворе нет, и толкнул калитку от себя.
Маленький, захламленный старым железом двор оставлял впечатление нежилого. Отец Василий подошел к двери, пригляделся и понимающе кивнул головой: на дверях уже красовалась пластилиновая ментовская печать. Точнее, то, что от нее осталось: от жары пластилин потек и съехал вниз, так что буквы стали почти нечитаемыми.
Он отошел от двери и направился вкруг дома, просто, чтобы почувствовать саму атмосферу этого нечистого места, но зайдя за угол, замер. Здесь, на заднем дворе, на идеально вычищенной и тщательно посыпанной песком площадке, прямо в центре, красовался идол. Самый настоящий.
Высокая, в человеческий рост, деревянная фигура идола была вкопана в землю по колени, отчего идол напоминал то ли проросший человекообразный гриб-мутант, то ли вбитого ударом Змея Горыныча богатыря. Большие, прикрытые веками глаза опущены вниз, усы, борода, короткий, ноздрями вперед, нос, непропорционально мощные кулаки и зажатые в них зигзагообразные молнии.
«Перун!» – охнул священник. Несколько стилизованный под современность, несколько вычурный и не слишком художественно исполненный, но это был он – древний языческий божок славянских племен. Отец Василий вгляделся и понял, что темные потеки на щеках и лбу идола – следы крови: ему уже приносили жертву.
И, словно откликаясь на эту, жертвенную, кровь, своя собственная кровь ударила отцу Василию в голову. Встреча с язычеством через тысячу лет после крещения Руси оказалась настоящим испытанием.
Он подошел и толкнул идола в грудь. Тот даже не шелохнулся. Священник уперся в него
Идол поддался не сразу. Сначала отлетел короткий нос божка с выпученными ноздрями, затем уши и кулаки. И лишь потом отцу Василию мощным, идущим от всей души ударом удалось расколоть деревянный образ Перуна пополам. А дальше пошло легче.
Он рубил порождение врага человеческого, не замечая ни летящего в стороны пота, ни ранящих лицо и руки щепок; рубил так яростно, словно от этого зависела его жизнь. А потом упал на колени, торопливо сгреб остатки в одну огромную кучу и только теперь понял, что сжечь это все просто нечем. Некурящий священник никогда не носил с собой ни спичек, ни зажигалки.
– Эй, батушка! – окликнули его.
Священник, шатаясь, встал. За соседским забором стоял пожилой татарин.
– Спички нада? – спросил он.
Отец Василий сглотнул и закивал.
– Держи! – метнул ему коробок татарин, и отец Василий перехватил его на лету и снова упал на колени – разжигать.
– Я им говорил, Аллах не простит, – печально произнес татарин. – Грех большой идолу намаз делать. А они смеялся.
– Вот и досмеялись, – подтвердил его правоту священник. – Двоих уже господь призвал, один в реанимации...
Татарин сокрушенно зацокал языком.
– Жалка. Такой молодой... Жена нет, дети нет. Кончился род.
Охвативший мелкие, почти невесомые щепки огонь жадно пожрал их и теперь перекинулся на более крупные обломки идола. Отец Василий вернул коробок и отошел к скамье. Невыносимый жар солнца теперь многократно усилился жаром от костра. Но что значит этот жар по сравнению с неугасимым, вечным пламенем преисподней?
Некоторое время священник так и сидел, а потом, когда костер начал угасать, пришел в себя и понял, что весь покрыт мелкой деревянной трухой, серым душистым пеплом и липким, противным потом. Он сгреб золу в кучу, вышел через калитку на улицу и долго, тщательно умывался под колонкой, смывая с себя гнев и жажду разрушения, а потом глубоко вдохнул и направился в центр. Теперь ему предстояла еще одна задача – уничтожить один из главных источников воплощенного в дереве язычества.
С тщедушным Сусликом он учился в одной школе. Но пути их быстро разошлись. Когда Михаил Шатунов ушел в армию, откосивший от службы по состоянию здоровья Суслик поступил в Институт культуры. Когда Михаил Шатунов остался на сверхсрочную и давил гадов, Суслик пил портвейн и носил на шее огромный, собственноручно вырезанный из красного дерева крест. Затем, уже когда Мишаня вернулся в Усть-Кудеяр отцом Василием, Суслик ударился в «поиски корней»: отпустил роскошную, красиво седеющую по краям бороду, начал активно изучать славяно-горецкую борьбу и, вот надо же, докатился! Отец Василий прекрасно опознал «почерк», каким был исполнен языческий идол, – его изготовил все тот же Суслик.