Святославичи
Шрифт:
Сквозь ветви яблонь в вышине перемигивались яркие звезды. Сочный аромат свежей листвы смешивался с запахом чернозема и сухой прошлогодней травы. Птицы молчали, и в чуткой тишине ночь незаметно опускалась на улицы и переулки города.
Олег не заметил, как оказался под окнами женских покоев.
Внезапно одно из окон второго этажа со стуком распахнулось, желтый свет восковых свечей вырвался наружу, упав на высокую яблоню, возле которой стоял Олег. Княжич поспешно спрятался за ствол дерева. До его слуха донеслись мелодичные переборы струн мандолины.
«Вышеслава с матушкой разучивают
Он задержался за деревом, чтобы послушать песню.
Вышеслава была прекрасной исполнительницей, и немецкий язык в ее устах становился мягче, мелодичнее. Даже барон Ульрих, строгий ценитель, не раз хвалил Вышеславу за ее исполнение.
Но песню запела Ода.
Олег замер, пораженный печальной торжественностью, грустными напевами струн, - будто сама тоска настраивала их лады, а голос Оды лишь дополнял дивное сплетение звуков чувственным напевом, таким негромким, что даже при знании немецкого Олег не мог бы разобрать всех слов. Одно ему стало ясно: песня шла от самого сердца, израненного болью и страхом за любимого человека. Душевные переживания молодой женщины изливались в старинной саксонской балладе.
Олегу стало не по себе, словно он стал свидетелем чужого горя.
Когда песня смолкла, струны мандолины еще долго пели под пальцами Оды и высокая печаль, постепенно затихая, отдавалась отголосками в растревоженной душе княжича.
Уже лежа в постели, Олег долго не мог заснуть, печальная песня продолжала звучать у него в ушах. Высокое чувство, которое притягивает мужчину к женщине, о котором сложено столько песен, вдруг осенило его своим крылом. Есть что-то божественное в истинной любви, и ее проявление способно возвысить человека. Ценит ли отец этот дар, коим по воле судьбы стала Ода?! Постиг ли он глубину чувств этой женщины?! Такие мысли бродили в голове Олега.
Он был уверен, что отец не питает к своей жене сильных чувств и Ода отвечает ему тем же. Значит, печаль ее о другом человеке. И тот, другой, находится теперь далеко от Чернигова.
А не Глеб ли это?
Олега даже пот прошиб от такой догадки. Он вспомнил, как радовалась Ода возвращению Глеба, как уединилась с ним в своей светлице. С ними не было даже Регелинды, которая ни на шаг не отходит от своей госпожи. Ода выставила служанку за дверь. Не пустила она к себе и Вышеславу.
В сердце Олега зашевелилась ревность. Осуждать свою мачеху он не смел, в ее-то годы любой женщине хочется внимания и ласки, но не мог осуждать и Глеба. Ода всего на десять лет старше, разве может он устоять перед ее чарами. Значит, не зря они катались верхом в бору за Стриженью, не взяв с собой никого из слуг. И глупые намеки Романа, видимо, попадали в цель, если так сердили всегда невозмутимого Глеба.
И на башне Ода не хотела никому показывать своих слез, дабы не вызвать подозрений. Но своей песней выдала себя.
Догадка Олега сменилась уверенностью, а уверенность еще сильнее разожгла в нем ревность.
Конечно, Глеб самый старший, поэтому на него Ода и обратила внимание. К тому же он такой вежливый и внимательный. Вот только когда… Ведь отец отправил Глеба в Тмутаракань пятнадцатилетним, после этого Глеб и Ода не виделись четыре года.
* * *
А
На третий день пути вдали показались незнакомые всадники, в мохнатых треухах с луками и колчанами за спиной. Помаячили на холме и исчезли. Русичи усилили дозоры: от степняков всякого ожидать можно, в степи они у себя дома.
К вечеру войско Святослава наткнулось на следы половецкого становища.
По берегу небольшой речки чернели головешки потухших кострищ, валялись обломки жердей. Вокруг на истоптанной луговине виднелись кучки лошадиного помета.
– На юг подались поганые, - сказал Гремысл, разглядывая в траве колеи от колес.
– Давно ли?
– спросил Святослав.
Воевода поворошил рукой пепел одного из костров и, подумав, ответил:
– Больше шести часов прошло. Собираясь в дорогу без спеха.
– Думаешь, это не мы их спугнули?
– Думаю, не мы, княже.
– Ладно.
– Святослав спрыгнул с коня.
– Заночуем здесь.
Русичи расседлали лошадей, разожгли костры, стали варить кашу. Палаток не ставили, укладывались спать прямо на земле, постелив под себя лошадиные потники и закутавшись в плащи.
С первыми лучами солнца двинулись дальше. Проводниками были Гремысл и торчин Колчко.
Целыми днями боярин и торчин ехали впереди войска, не перекидываясь порой и парой слов. Колчко плохо говорил по-русски и больше объяснялся знаками. Гремысл вообще ни слова не знал на языке торков. Объяснения их друг с другом были короткими, но выразительными и касались только дороги.
К примеру, Гремысл показывал рукой на запад, цокал языком, изображая топот копыт, и называл какую-нибудь речку в той местности, через которую предстояло пройти войску. Это означало, что до захода солнца нужно было выйти к этой реке. Колчко в ответ кивал головой и одному ему ведомыми путями вел полки к нужной реке, обходя овраги и степные увалы.
Иногда проводники спорили, остановив коней посреди поля. Каждый на своем языке пытался убедить другого в правильности выбранного им пути. Войско останавливалось и ждало разрешения спора. Бывало, спор затягивался. Воевода слезал с коня и кинжалом чертил что-то на земле, торчин наблюдал за ним, сидя на своем низкорослом буланом коньке. Потом Колчко спешивался и своей кривой саблей принимался вносить поправки в рисунок воеводы. Оба так и сыпали словами, размахивая оружием перед носом друг у друга и кивая головой во все стороны.
Дружинники смеялись, глядя на них. Святослав, теряя терпение, кричал:
– Друг друга не зарежьте, спорщики!
В другой раз Святослав сунул в рот два пальца и пронзительно свистнул. Гремысл оглянулся на князя. Махнул рукой Святослав, мол, уступи, пусть ведет торчин, как знает! Гремысл уступил.
Однако пришлось воеводе уступать и впредь, ибо только он упрется на своем, Колчко пальцы в рот и давай свистеть. Вот и получилось, что до Дона два проводника войско вели, а после Дона один.