Святость и святые в русской духовной культуре. Том 1.
Шрифт:
Следующие за этим видением во сне эпизоды и сообщения важны своей психологической убедительностью, потому что даже несмотря на наличие агиографических штампов (успешные книжные занятия) они сообщают ценные и, несомненно, достоверные сведения о душевном состоянии мальчика, о смене его настроений, что едва ли могло быть использовано во славу Константина, но зато (видимо, невольно) многое прибавляет к человеческому облику его.
Развитие мальчика на путях, не вполне ясно предреченных видением во сне, шло быстро, хотя и в отдельных случаях неровно и даже небезболезненно. При всем этом его преимущества перед другими были очевидны, и все удивлялись этому. ЖК отмечает и две особенности, благодаря которым «ученіе книжное» шло так успешно — «память» и «хытрость»: «Егда же въдаста и въ ученіе книжное, спеяаше паче всехъ ученикъ въ книгахъ памятію и хытростію доброю вельми, яко и дивитися всемъ». Память, видимо, предполагает в данном случае ту восприимчивость содержания прочитанного, которая свидетельствует о серьезном впечатлении, полученном от прочитанного и включенном в круг своих «личных» интересов, пережитом как «свое» и актуально определяющем мысли, чувства и поведение субъекта памяти, который обладает способностью соотносить «чужое и внешнее со «своим» внутренним. Хытрость, как и в известном месте из «Слова о полку Игореве», определяет некую интеллектуальную «ловкость», способность к нахождению нестандартных решений вплоть до интеллектуальной изощренности, «умышленности», как любил
Этой интеллектуальной удаче и связанным с нею успехам можно было бы радоваться, если бы «внешние» впечатления жизни не влияли иногда на умонастроение и душевное состояние и не обнаруживали бы тенденцию к превращению их во внутреннее содержание. Такое случалось с Константином не раз еще в детстве, и это не могло в отдельных случаях не вносить некоего душевного раскола в до того безоблачное восприятие жизни. Тут и возникает уныние, которое слабых превращает в пессимистов или циников, а сильных — в случае удачи — подталкивает к пространству расширенного духовного опыта. С такими ситуациями Константин столкнулся рано, и не сразу в них он почувствовал присутствие некоего промыслительного путеуказующего начала. Так, однажды по обычаю, существовавшему в то время в том круге, к которому он принадлежал, он вышел со спутниками, видимо, приблизительно его же возраста, в поле, чтобы позабавиться охотой. Когда была намечена добыча и мальчик выпустил ястреба, «ветръ ся обретъ по смотренію божію» и унес ястреба: охота для мальчика не состоялась. Расстройство было так велико и, более того, непропорционально неудаче, что «отрокъ же оттоле въ уныніе и въ печаль въпадъ, два дьни не ястъ хлеба».
Тогда он не мог понять глубинного смысла происшедшего и оценить промыслительности этого опыта. Ему еще не было доступно понимание того, что «чловеколюбіемъ своимъ милостивыи богъ, не веля ему привыкнути житіискыхъ вещехъ, удобь улови» и, как некогда был уловлен во время охоты Плакида, когда увидел оленя, несущего на своих рогах крест, и не выстрелил в него. Но сказать, что мальчик не извлек из случившегося никаких уроков, никак нельзя. Уныние и печаль были первым тревожным знаком серьезности того, что произошло, и того, как это было им воспринято. Дальнейшие выводы полностью зависели от самого мальчика, и это было для него первым существенным испытанием нравственного характера: оно было важнее, чем те испытания, в результате которых выяснялось, что он «спеяаше паче всехъ ученикъ». Уже тогда, на пути к смыслу, он умел опускать все второстепенное и за эмпирией (неудачная охота) видеть некую транс–эмпирическую основу, ее нравственный аспект. И в этот первый раз выход был найден быстро: на поставленный самому себе вопрос ответ был дан в виде решения, касающегося перемены всего стиля жизни. «Въ себе помысливъ житіа сего утеху, окаашеся, глагола: таково ли есть житіе се, да, в радости место, печаль пребываеть? Отъ сего дьни но инъ ся путь иму, иже есть сего лучьши, а въ млъве житіа сего своихъ дьніи не иждиву».
Как представлял себе Константин в то время этот новый путь, «иже есть сего лучьши», сказать с определенностью трудно, но известно, что он снова обратился к занятиям, к учению («И по ученiе ся имъ, седяше въ дому своемъ, учяся кнігамъ» […]), по–видимому, целенаправленным и упорным. Потому ли сделал он этот выбор, что именно в этих занятиях и был «лучший путь», или это была та передышка, которая позволяла глубже войти в размышление о «лучшем пути» и сделать потом ответственный выбор, — сказать трудно, но во всяком случае очевидно, что сами занятия этого рода были приятны Константину, что он нуждался в них и видел в этом некий особый смысл. И здесь опять в связи с ЖК возникает тема Григория Богослова, поставленная, как представляется, именно в том виде, который в наибольшей степени соответствовал главному интересу Константина, искавшему в те дни новый и лучший жизненный путь. Учение его в это время состояло в обращении к книгам Григория Богослова, которые заучивались Константином на память («учяся книгамъ изъусть святаго Григоріа феолога»). Разумеется, сам выбор Григория Богослова был выбором жизненного ориентира. Обращаясь к нему, Константин искал здесь ответ на вопрос, который его, видимо, продолжал мучить. Проблема состояла в том, чтобы понять сочетание в Григории двух столь разных и, казалось бы, взаимоисключающих качеств — человеческого тела и ангельской души, грубого естества сего мира и тонкого явления мира иного. Между этими бесконечно далекими полюсами, между реальной данностью и чаемым идеальным состоянием должна была, по замыслу Константина, выстроиться и его жизнь. Поэтому «Похвала святому Григорию» («о Григоріе, теломъ чловече, а душею аггеле, ты бо теломъ чловекъ еси и аггелъ явися…» и т. д.) — не только о Григории и во славу его, но и о вопросе, мучительно решавшемся и самим Константином, и не только о чем–то вообще, но и просто просьба о покрове и призыв о помощи — «Тем же и мене, припадающа къ тебе любовiю и верою, приiми и буди ми просветитель и учитель». [Значение этого фрагмента ЖК очень велико: перед нами образец поэтического творчества Константина Философа, передача стихотворного текста, посвященного Григорию Назианзину. Реконструкцию его см. в статьях: Trubetzkoj N. Ein altkirchenslavisches Gedicht. — ZfslavPhil. Bd. 11, 1934; Якобсон P. О. Стихотворные цитаты в моравской агиографии. — «Slavisticna revija» X, 1957 (ср. также в «Selected Writings»)].
То, что мальчик Константин понимал в творениях Григория Богослова, отвечало на его запросы и было ему по душе. Но беда была в том, что всей сложности и глубины мыслей великого каппадокийского богослова и поэта он не понимал, и это повергало его в уныние. Это состояние кратко и точно фиксируется в ЖК: «Въшедъ же въ многы беседы и умъ веліи, не могы разумети глубины, въ уныніе велико въниде». И, видимо, не доверяя своим возможностям, Константин искал учителя, который смог бы открыть ему всю глубину мыслей Григория. И таким учителем мог бы стать некий чужеземец, искушенный в грамматике («Страненъ же бе некыи ту, умеа грамотикию»). И просил его Константин, придя к нему «и на ногу его падаа: добре дея, научи mя художьству грамотичьску». Но учитель, который «талантъ свои погребе», оказывается, дал себе зарок больше никогда не учительствовать. Мальчик не удовольствовался отказом. Чувство трезвости и самообладание на момент изменили ему, и он просил повторно о том же, кланялся со слезами учителю, обещал ему вознаграждение («Пакы же отрокъ, съ слезами кланяася ему, глаголаше: възми въсю мою часть въ дому отца моего, еже меня достоитъ, а научи mя»). Но учитель не захотел даже слушать пришедшего в отчаяние мальчика и ушел домой, а оставшийся ни с чем Константин «въ молитвахъ пребываше, дабы обрелъ желаніе сръдца своего». Кроме как
Это предложение было принято с радостью [Нужно отметить особую эмоциональность Константина–отрока, слишком большую впечатлительность, свойственную тонким и художественно одаренным натурам, легкую возбудимость, сопровождаемую переходом от слез к радости и обратно. Выше уже упоминалось и о слезах и о радости: оба этих дара Константин пронес через всю жизнь. Уже перед смертью ему, тяжело больному, было однажды Божье явление («Божие явленіе»), как бы симметричное детскому явлению Софии–Премудрости и образующее вторую часть единой рамки (см. выше), и он начал петь: «о рекшихъ мне: въ домъ господень вънидемь, възвеселисе духъ мои, и сердце возрадовасе, и облекся он в честные свои ризы и пребыл так весь день тот, веселесе, а на следующий день «въ святыи мнишьскыи образъ облечесе». А когда приблизился час его перенестись в жизнь вечную, он поднял руки свои к Богу и сотворил молитву съ слезами. Но и в молодости он был доступен радости: когда он, 24–летний, был послан цесарем к агарянам, где его могла ожидать смерть, он ответил ему: «радъ иду за веру христіанскую. Что бо ми есть слаждьши на семъ свете, (но) за святую троицу умрети и живу быти?»; во время хазарской миссии, когда предстояло в последний раз обратиться к слушающим, «рече… философъ къ всемъ съ слезами»], и мальчик пустился в дорогу; в пути он встал на колени, сотворил молитву, прося у Бога, который «сотворилъ всячьская словомь, и премудршстію […] создавъ чловека: даждь ми сущую въскраи твоихъ престолъ премудрость, да разумевъ, что есть угодно тебе, спасуся», а в завершение произнес молитву Соломонову.
Отныне у Константина, оказавшегося в Константинополе–Царь–граде, были опытные учители в разных науках, и результаты учения обнаружились быстро и были поразительными. Константин, как предполагают некоторые, учился в той высшей школе, восстановленной в середине IX века, которую нередко называют Константинопольским университетом, которая находилась под патронатом государства и где готовились будущие государственные чиновники, обязанные пройти курс «семи свободных искусств» (см. Dvornik 1933, 36–41; Липшиц 1961, 344–345; Lemerle 1971, ch. IX; Speck 1974; Флоря 1981, 108–109 и др.); нельзя, впрочем, исключать, что мог заниматься в ученых кружках, которые в это время возникли в Константинополе (один под патронатом Феоктиста, другой — Варды) и конкурировали между собой (Speck 1974, 17–19); в этом случае занятия в этих кружках для Константина были возможны только в разное время. Среди учителей его ЖК называет две выдающиеся фигуры византийского просвещения IX века — Льва Математика, с именем которого связано возобновление занятий точными науками и изучение античных текстов, и Фотия, известного прежде всего как патриарх (с 858 г., до этого в 40–50–х годах он был крупным государственным деятелем), но и, несомненно, крупный богослов, филолог, знаток древних текстов, роковая фигура в начинающемся расколе христианской Церкви, завершенном Михаилом Керулларием [в этой связи о Фотии писали много, начиная с фундаментального трехтомного труда Гергенрётера, заканчивающегося словами о том, что «человеческое разумение и сила уже не в состоянии преодолеть этот раскол» и «nur grosse weltgeschichtliche Erreignisse und ein Eingreifen der g"ottlichen Vorsehung ihre Folgen anzuheben in Stande sind», см. Hergenr"other J. Photius, Patriarch von Konstantinopol. 3. Bd. Regensburg, 1869, 867; ср. также Россейкин 1915; Dvornik F. The Photian schism. Cambridge, 1948; Idem. The Patriarch Photius and Iconoclasm. — «Dumbarton Oaks Papers» 7, 1953; и др. Последствия этого раскола для всей христианской Церкви, особенно для Византии — исторически, и для России — актуально — были пророчески указаны уже папой Григорием IX в письме к патриарху Герману II: «Когда Греческая Церковь отделилась от Римской, она тотчас утратила преимущество церковной свободы; она, которая была свободна, стала служанкой светской власти, так что по справедливому суду Божию та, которая не хотела признать божественного примата в Петре, против своей воли должна нести иго светской власти» (Hergenr"other J. Op. cit. 3. Bd. 843, ср. там же: «Das war die bittere Frucht des durch Photius in das Leben gerufenen Schisma», 843; cp. также Булгаков C. H. У стен Херсониса. СПб., 1993, 79, 153). Этот контекст особенно существен в связи с Константином, который, насколько можно судить и по фактам, и по общим его взглядам, и по самому духу его деятельности, был свободен от «схизматических» устремлений»].
Программа занятий Константина была обширна и выполнена им, по свидетельству ЖК, успешно. Хотя круг наук, который он изучал, достаточно традиционен и, более того, известен из ряда житий других святых того времени (например, из «Жития патриарха Никифора»; впрочем, не все жития обнаруживают одобрительное отношение к светской образованности, ср. «Житие Иоанна Психаита»), соответствующий фрагмент ЖК заслуживает воспроизведения, в частности и потому, что в нем не только о науках, изучавшихся Константином, но и о нем самом в связи с науками:
«Егда же прiиде къ Царюграду, въдаша и учителемъ, да ся учить, и въ 3 месяци навыкъ въсю грамотикію, и по прочаа ся ятъ ученіа. Научи же ся Омиру, и геомитри, и у Лъва и од Фоте диялексице, и въсемъ философскымъ ученіемъ, къ сим же и риторикiи и арифмитикіи, и астрономіи, и мусикіи, и всемъ прочимъ еллиньскымъ ученiемъ. Такоже я навыче въся, якоже ни единъ отъ нихъ навыче. Скорость бо ся съ прилежаніемъ съключи, и друга другу приспеющи, им же ся ученіа и художьства съвръшяють. Боле же ученіа тихыи образъ на себе являя, с теми беседоваше, съ нимиже беаше полезнее, укланяася отъ укланяющихся въ стропъты, и помышляше, како бы земными небеснаа пременьшу излетете и съ телесе сего и съ Богомъ жити» [стоит добавить, что «Легенда о св. Людмиле» («Чешская легенда») говорит, что Константин изучил греческую и латинскую литературы, перевел Ветхий и Новый Завет и многие другие писания с греческого или латинского на славянское наречие, ср.: «sanctus Cyrillus, graecis et latinis apicibus sufficientissime instructus […] vetus et novum testamentum, pluraque alia de graeco sive latino sermone in Sclavonicum transtulit idioma…»].
Этот фрагмент ЖК производит несколько двойственное впечатление: что он, — об успехах в науках, о превосходстве в учении над другими или о чем–то ином, пока еще только возникающем, но более важном и имеющем оттеснить плоды учения или во всяком случае отвести им несколько иную роль? Похоже, что составитель ЖК на время как бы потерял контроль над текстом и не замечает, что слава Константину–ученому, эрудиту, интеллектуалу в первой части фрагмента если и не меркнет, то становится несколько бесцельной на фоне того, о чем говорится во второй половине фрагмента. В самом деле, так ли уж нужны «академические» знания для кроткого нрава и для душеспасительных бесед? Особенно если тут же объявляется, что возникло нечто более важное, чем учение — «Боле же ученіа тихыи образъ на себе являя». И еще более того: овладевая науками, Константин уже помышлял о том (только о том? или, по меньшей мере, прежде всего о том), как бы, сменив земное (а науки, конечно, «земное» дело) на небесное («како бы земными небеснаа пременьшу…»), вылететь из этого тела и съ Богомъ жити.