Святость и святые в русской духовной культуре. Том 1.
Шрифт:
I. ВХОЖДЕНИЕ В ОПЫТ ХРИСТИАНСКОЙ ЖИЗНИ
Представление о святости в русской религиозной традиции, составляющее преимущественную тему этой части книги, в ее, святости, христианском понимании и употреблении, могло возникнуть не ранее, чем было принято христианство на Руси и хотя бы вчерне и в общем усвоено, и не ранее, чем это понятие и выражающее его слово–термин, но и слово–символ было востребовано и применено в ситуации следующего шага на пути к вхождению в пространство христианского опыта, связанного с явлением персонифицированной святости, то есть с первыми примерами канонизации, иначе говоря, признания определенных людей носителями святости.
При всех неясностях хронологии, а отчасти даже и очередности канонизаций в Древней Руси, причисление к лику святых двух князей–братьев Бориса и Глеба, сыновей великого князя Владимира, при котором была крещена Русь и который позже тоже был канонизирован (впрочем, уже к середине XI века сложилось убеждение, что жизненный подвиг Владимира неотделим от его святости и оповещает о ней), было если даже не первым (а весьма возможно, Что именно первым, создающим прецедент, которому следовала в Дальнейшем вся без малого тысячелетняя традиция обнаружения и признания святости на Руси), то одним из первых и во всяком случае наиболее потрясших мысли, чувства и воображение русского человека событий, усвоенных и запомнившихся на целое тысячелетие, чутким сознанием переживаемых и по сей
Поэтому тема святости неотделима от темы принятия христианства, чему посвящены начальные страницы этой книги, и от образов Бориса и Глеба, которыми, вероятно, впервые процвела на Руси христианская святость и которым посвящена заключительная часть этого раздела книги. Впрочем, есть и третье обстоятельство, которое не может быть упущено из вида, — недавний тысячелетний юбилей крещения Руси (тысячелетие христианского опыта, жизни с Христом и во Христе), провиденциально и мистически совпавший со временем крушения безбожного и бесчеловечного ига, не раз являвшимся избранным в глубочайших прозрениях и не раз объявленным в пророчествах, с началом освобождения русской православной церкви в России от злого внешнего пленения, с предоставленной ей судьбой возможностью выхода из глубокого внутреннего кризиса, омрачения и даже того паралича, в котором она пребывала долгое время и о котором писал еще Достоевский, с открытием перед нею возможности возвращения к полноте и благодатности религиозной жизни.
Недавно были отмечены две великие годовщины исторического христианства у народов Восточной Европы — в 1987 году шестисотлетие крещения Литвы и в 1988 году тысячелетие крещения Руси.
Эти два события, сыгравшие исключительную роль в истории этих стран и предопределившие на многие столетия их место в истории, должны расцениваться и как события вселенского характера. Литва была тем заповедным уголком Европы, той «лавкой древностей», где дольше всего сохранялись многие архаизмы и пережитки давно минувших времен — от языковых форм, «современных», по словам Мейе, латинскому языку III в. до н. э., до туров (этот вид в лице своего последнего представителя закончил свою многотысячелетнюю историю, не пережив, видимо, XVI в., именно в Литве (Герберштейн, посетивший Литву в 1517 г., еще упоминает о туре)). Точно так же и язычество как официальная государственная форма религии дольше всего сохранялось в Литве. Поэтому ее крещение означало, что с конца XIV в. вся Европа (по крайней мере на официальном уровне) стала христианской, и, следовательно, были заложены основы для начала нового этапа в жизни европейского человечества — христианизированной истории, наполненной новым содержанием и определяемой новыми целями, общими — в принципе для всех ее участников. Совершившееся четырьмя столетиями ранее принятие христианства на Руси не только приобщило к уже христианскому миру наиболее обширную и самую отдаленную часть единого пространства — Восточную Европу, но и тем самым в исторически ближайшем будущем открыло новый мир, который должен был христианизироваться с помощью русских христиан, «тружеников одиннадцатого часа». Через семь веков (или несколько более) христианство утвердилось, за относительно небольшими исключениями, на всем пространстве Северной Евразии вплоть до Ледовитого и Тихого океанов. И каковы бы ни были последующие судьбы христианства в Восточной Европе, его наследие стало неотменимой составной частью духовной культуры и здесь, — может быть, особенно здесь.
Утверждение христианства на Руси и в юго–восточной Прибалтике не было изолированным явлением. Как бы ни было велико и, на первый взгляд, самодовлеюще это событие для названных стран, оно составляло лишь звено в длинной череде подобных событий — христианизации тогдашнего мира и прежде всего Европы, — растянувшейся во времени почти на полтора тысячелетия. В этой гигантской пространственно–временной и культурно–исторической перспективе, казалось бы, разрозненные события, каждый раз вызываемые к жизни «своим», как бы случайным набором причин и мотивов, следствий и целей, обнаруживают свою закономерную и внутренне необходимую связь, то единство конкретного, реального, исторического и общего, идеального, провиденциального (как сферы «сверхисторического»), которое связывает все эти части в органически синтезируемую целостную картину, обладающую своей телеологией, раскрывающейся лишь постепенно. Поэтому само рассмотрение этой удивительной исторической панорамы, где пространства и времена подобны этапам некоей грандиозной эстафеты, конечная цель которой ясна ее участникам лишь отчасти, таит в себе многие и важные уроки.
Если говорить о славянах, то их встреча с христианством была довольно непосредственно связана с распадом славянского этнокультурного единства, выходом из своей прародины и распространением из нее вовне и прежде всего на юг, по направлению к старым центрам средиземноморской цивилизации, к этому времени уже прочно христианизированным. Не духовные ценности, а нечто более наглядное и материально–убедительное влекло славян прежде всего на юг, за Дунай, но, отправившись, как и многие другие народы до них и после них, за одним, они нашли другое и были поставлены перед необходимостью выбора — принятия или отказа. В связи с избранной здесь темой особенно интересен, конечно, первый вариант, который к тому же имеет и другое преимущество, на этот раз общего характера, — большей информативности, особенно острой диагностичности, поскольку он связан с отчасти парадоксальной ситуацией «христианства до христианства». Поэтому постановка вопроса об истоках, о самых первых славянах–христианах весьма привлекательна как с точки зрения общей истории христианства, так и с точки зрения истории христианства у славян. Нельзя полностью исключать, разумеется, таких ситуаций, как, например, встреча случайно оказавшегося в Риме в дни Петра и Павла славянина (попавшего в рабство или приехавшего сюда по Великому янтарному пути ради торговых дел) с тамошними христианами или знакомство с крымскими готами–христианами (уже в середине III в. они исповедывали христианство) или с христианами Малой Азии, где уже и тогда, не говоря о более поздних временах, славяне могли быть ходким товаром на рабовладельческих рынках. Но при всей допустимости (или даже вероятности) подобной игры случая, способов доказательства таких встреч пока нет и остается только иметь их в виду как самый отдаленный резерв и как теоретический аспект вполне реальной проблемы. Более того, нужно помнить, что в этих случаях с христианством встречалось не какое–то славянское политическое или социальное объединение, не племя или род, но отдельный человек, который в новом для него мире, становясь христианином или не становясь им, оказывался в изоляции от соплеменников и, с одной стороны, как бы утрачивал свою «славянскость», а с другой, все равно практически не имел возможности передать свой личный опыт приобщения к новой вере своим соплеменникам и сородичам. Поэтому подобная линия, по крайней мере в плане «внешнего», становилась тупиковой (здесь можно думать об отдельных представителях славянского этноязыкового комплекса, которые едва ли могли быть не увлечены в конце IV в. готами в их движении на юго–запад) [326] .
326
Однако известны и обратные ситуации, правда, позже. Так, Прокопий сообщает о том, что для отражения готов римляне использовали 1600 всадников, большую часть которых составляли гунны, славяне и анты (De bello Goth. I, 27, запись относится к 536–537 гг.).
Иная, более достоверная, хотя, строго говоря, тоже пока почти не доказуемая ситуация складывается, начиная с VI в., когда славяне значительными массами перешли Дунай и вторглись на Балканы, с одной стороны, и достигли Адриатического побережья, разрушив Диррахиум (547–548 гг.), с другой. О новом характере
327
Ср. " [] , ; , (Agath. Histor. III, 121; ср. также III, 6–7; IV, 20 и др.). — К христианизации славян в Византии из работ последнего времени ср. Иванова 1988, 9–29 (=ПХрист. 1988).
В течение двух с половиной веков (600–860 гг.) существовала «славянская Греция». К концу ее существования (середина IX в.) славяне оказались практически полностью христианизированными, но сами, параллельно этому процессу, утрачивали свою этнолингвистическую принадлежность, переставали быть славянами. Завершение христианизации «греческих» славян, чему, в частности, способствовала целенаправленная деятельность императора Василия I и патриарха Фотия, совпало в основном с принятием христианства болгарами и сербами.
События середины VI в., существенно затронувшие Паннонию и смежные территории (вторжение аваров, уход лангобардов в Северную Италию и т. п.), привели к тому, что поток славян устремился на юго–запад, в верховья Дравы, вплоть до Энса и даже Тальяменто в северо–восточном углу Италии. Здесь, в долинах восточных Альп, они вошли в соприкосновение с баварцами, которые в это время были еще язычниками. Утверждение христианства среди баварцев шло медленно, и оно стало фактом лишь на рубеже VII–VIII вв., когда св. Эммерам (Haimhramm) крестил герцога Теодо (ок. 695 — ок. 718) и многих других баварцев, и столицей стал Регенсбург, отныне ставший влиятельным центром христианизации этого края (см. Bauerreiss 1949 и др.). Все эти события не могли остаться без отклика и в соседних землях, занятых к этому времени славянами. Центрами влияния были Фрейзинг, Пассау и особенно Зальцбург. В этой ситуации едва ли можно предполагать, что местные славяне не начали постепенно христианизироваться. Однако первые надежные свидетельства приобщения к христианству становятся известными в связи с эпизодами княжеской жизни. Так, около 743 г. Борута Карантанийский посылает своего сына Горазда и племянника Хотимира воспитываться в одном из недавно основанных монастырей (in insulam chemingi lacus. Conversio 4). Последний вернулся из Баварии со священником Майоранусом. Во время правления Хотимира (50–60–е годы VIII в.) христианство основательно распространяется в Карантании (Каринтия и Штирия). Основание в 769 г. герцогом Тассило монастыря в Иннихине (римск. Aguntum), у истоков Дравы, на одном из важных альпийских путей, было задумано как создание нового миссионерского центра, деятельность которого распространялась и на местных славян. Так или иначе, но с 70–х годов VIII века в Карантании началась христианизация населения, чему способствовали благоприятные внутренние и внешние условия. Необходимо учесть, что для этой территории начавшаяся христианизация была второй по счету, так как уже в IV–VI вв. во внутреннем. Норике существовала церковная организация с несколькими епископствами. Благодаря археологическим раскопкам известно, что еще до VII века не только существовали отдельные церкви, но они уже к началу этого столетия успели прийти в запустение и были покинуты или разрушены. Не исключено, что славянское население, пришедшее в эти места, застало в Восточных Альпах романизированных иллирийцев и кельтов, принявших христианство еще до прихода славян. Также возможно, что первое знакомство с христианской верой и первые влияния были получены ими именно из этого источника. Исследователи отмечают чрезвычайную скудость следов языческого культа на этой территории. Вероятно, и это обстоятельство отчасти может объяснить раннее проникновение христианства в Восточные Альпы и, видимо, ту легкость, с которой оно было воспринято и усвоено. Оживленные контакты с соседними германскими и итальянскими землями и рано начавшиеся контакты с миссионерами, которые еще, видимо, на рубеже VI–VII вв. обратили внимание на славянские племена этих мест (так, ирландец Колумбан, умерший в 615 г., находясь у алеманов, собирался отправиться к славянам, чтобы открыть им путь истины, но отказался от этой идеи, так как явившийся ему во сне ангел дал понять, что славяне еще не готовы к принятию христианской веры, см. Vita Columbani I, 27). Но тем не менее уже в начале VII века отмечены первые попытки миссионеров христианизировать славян к югу от Дуная. Ирландские монахи, видевшие свою задачу в peregrinatio pro Christo, в течение VII– VIII вв. имели несомненные контакты и со славянами этих мест. В конце 20–х годов VII века франкский епископ миссионер Аманд побывал у славян, но, как рассказывает его житие (Vita Amandi), убедился, что они еще не созрели в целом для принятия христианства, хотя кое–кто все–таки был приобщен к новой вере. Тем не менее эти усилия, вероятно, не были тщетными, и когда христианство пустило корни в соседней Баварии и последняя обнаружила тенденцию к экспансии в сторону древнего Норика, славяне Карантании относительно легко усваивали христианскую веру, и к середине VIII века в Карантании уже оформилась устойчивая группа верующих христиан, обеспечившая в дальнейшем успешную христианизацию страны.
Славянские племена, оказавшиеся южнее (в Истрии, Хорватии, на Далматинском побережье Адриатики), пришли сюда язычниками и нашли здесь иную обстановку, чем в Карантании. Старое население этих мест уже было христианизировано. Более того, эта территория была местом, где сталкивались или соприкасались интересы Рима и Византии [328] . Ряд источников (и не только письменных) [329] свидетельствует о дестабилизирующем характере славянского присутствия и открытой враждебности к местному христианскому населению. Она проявлялась в нападениях на него, ограблениях церквей, угрозах в отношении главных церковных центров (Спалато и Диррахиум) и т. п. Установление в конце VIII в. франкского контроля над паннонской Хорватией и активность церковных властей в франкской Аквилее (Cividale) способствовали более лояльному поведению славянских вождей населения этих мест и сведению эксцессов к минимуму. Во всяком случае Борна (ок. 810 — ок. 821) и его преемник Владислав (ок. 821 — ок. 835) считались уже христианами. На основании надписи в церкви Святого Креста в Нине [330] делают вывод, что уже при Годеславе славянская верхушка была христианизированной.
328
Об этой ситуации отчасти можно судить по более яркому примеру, относящемуся к тому же времени, — Венеции, которую иногда называют «латинско–византийским гибридом». Кстати, можно напомнить, что Венеция до конца X в. платила дань славянам, жившим на побережье, что обеспечивало ей столь необходимую для нее свободу мореплавания.
329
На мозаике в церкви св. Венанция изображается преследование славянами далматинских христиан.
330
Ср: GODES[L]AV IUPPANO […] ISTO DOMO COSTRUXIT. — См. Jelic; Sisic 1914, 118, № 5.