Святой патриарх
Шрифт:
— А! Мордарушка… каженик, — улыбнулся Никон.
— Корочку ивову да липовку, поди, грызли вместо хлебушка, дедко? — спросил каженик.
— Корочку, отец, ивушку да липку, — был ответ.
— А с коих мест без хлеба-то?
— С поста, отец, с поста… да летом, слава ти, вольготно: кору не грызём, грибки есть да ягодки в лесу, ими кормимся.
Голова Никона тряслась как будто с укором кому-то: «Нет, нет, не так, не так надо…» И казаки как-то неодобрительно покачали головами.
Никон вопросительно
— Покормим их, как рукой сымет оное пухово, — заметил этот последний с доброй улыбкой.
— Да, Мордарушко, корми, корми их… ах ты, господи! — торопливо говорил Никон.
— Откормим, отец святой… Мужик, смерд, что клоп: кажись, совсем высох, одни плёнки в ем остались, подох совсем; а припусти его к себе, и он напился уже так, что вот-вот лопнет, и ожил, и здоров, и смердит… Так и мужик: кажись, помирает совсем, а вкинь ему в брюхо хлебца чистенького да рыбки либо мясца кусочек, ну и ожил и работать здоров, и смердит гораздо…
— А струпья-те струпья, глаз мало видать, — качал головой Никон.
— И струпья сымем… святым маслицем от лампадки помажем, мигом исцелит, — успокаивал отец Мордарий.
— За глаза-те страшно, Мордарушко.
— Что глаза! У смерденка глаза, что у щенка: покормил молочком, ну и прозрел.
Отец Мордарий хорошо знал натуру смердью: покорми его, напой, и все болести рукой сымет.
— Так ты уж, Мордарушко, попечись о них, — сказал наконец Никон.
Старик подтолкнул своего мальца, что-то шепнул ему, и они оба поклонились в землю.
— Добро, добро, встаньте, — бормотал Никон, и в голосе его звучала доброта и ласковость. — А ты что, баунька? — обратился он к старушке с молодухой.
Старушка повалилась в ноги.
— Полно, полно, бабка… говори, что у тебя.
— Дочка вот… исцели, угодник…
— Чем недужна?
— Ох, угодничек!.. Порчена…
— Порченая? Бесноватая?
— Ох, порчена, угодничек: бес в ей… исцели, изгони беса-ту.
— Что ж, выкликает?
— Кличет, угодничек, кличет.
— А кого именно?
— Ох, угодничек печерской! Епишку кличет.
— Кто ж оный Епишка-то?
— Муж ейный будет… зятёк мой…
Молодуха при этих словах сильно закашлялась и со стоном ухватилась за правый бок.
— А что бок-от у тебя, милая? — ласково обратился к ней Никон.
Молодуха не отвечала. Она, видимо, пересиливала боль, но выразительное лицо её и детские глаза выдавали её страдания.
— Болит бок, миленькая? — ещё ласковее переспросил Никон.
— Ребро у ей, угодничек, — отвечала за неё старуха.
— Что ребро?
— Перешиблено, батюшка.
— Как! Чем перешиблено, бабка?
— Поленом, угодничек.
— Что ты говоришь? Кто перешиб?
— Епишка, супруг ихний.
Никон всплеснул руками. Князь Шайсупов
— Так вон он где бес-от, в ребре, хоть и молоденька ещё красавица, — добродушно заметил каженик. — И он часто бьёт её? — спросил он старуху.
— Частенько-таки, батюшка: как пьян, так и бьёт.
— И всё поленом?
— Нету, родной; бывает, и за косы, все косы выдер.
— А за что бьёт? — спросил Никон.
— За красоту, угодничек, за красоту её горемычную. Говорит: «Все-де на тебя глаза пялют, а ты-де и рада». Ну и бьёт чем попадя.
Старуха заплакала. У молодой тоже стояли в глазах слёзы и тихо скатывались по щекам.
— Когда ж она выкликает? — допрашивает Никон.
— Как увидит, батюшка, пьяново-то Епишку, так и задрожит вся, да и упадёт замертво и ну, и ну кликать: «Епишенька! Епишенька!»
Отец Мордарий, взглянув на Никона и заметив по трясущейся голове, что он сильно взволнован, подошёл к старухе и положил ей на плечо красную пухлую руку.
— Слушай-ко, баунька, — сказал он медленно, — святой отец Никон изгонит из твоей дочки беса бражника, будь благонадёжна… Теперь вы оставайтесь у нас в монастыре: мы дочку-то твою с божьей помощию исцелим. А потом самого беса-ту возьмём в монастырь и смирим его постом и молитвою…
— Так, так, Мордарушка, — одобрил его Никон.
— Посидит на пище святого Антония, шёлковой станет. А не поможет, вербием по телу; а то и сыромятной стегавочкой по хребту смирим.
— Так, так, — машинально повторил Никон, думая о чём-то другом.
Ему опять вспомнился крутолобый казак с Дону… Как широко он загадывал! Бояр всех хотел перебрать. «На семена, — говорит, — не оставлю… А тебя, отец святой, всем Доном, — говорит, — на патриаршество посадим…» Так не выгорело его дело… А что эти, с каким делом?
Голова его опять заходила: «Нет, нет, нет, не будет этого…» А ещё собинным другом именовал и вторым отцом, то-то! А теперь Артамошка, поди, в собины попал, Матвеев… Как же! Умник, учен… «мусы» да «комидийные действа» у них ноне в ходу, а старый Никонко забыт, яко бесплодная смоковница…»
Опомнившись после минутного раздумья, Никон увидел, что все стоят вокруг него и как бы чего-то ожидают. Князь Шайсупов, сидя на нижней ступеньке крыльца, видимо, скучал и выводил палкой на земле какие-то каракули. Привычный глаз отца Мордария тотчас же прочёл эти каракули: «Купатца в жар дюже харашо…» Солнышко действительно уже припекало порядком, и купаться теперь было как раз в пору, в Белом же озере купанье знатное…
Казаки переминались с ноги на ногу. Воровские глаза младшего нет-нет да и пощупают молодую бабёнку… «А жаль, не бедраста, ущипнуть не за что», — говорят воровские глаза.