Святой патриарх
Шрифт:
В столовой келье Никона был уже накрыт маленький столик, и на нём стояло «утешение»: паюсная и зернистая икорка от благодетеля, великого государя царя Алексея Михайловича, холодная осетрина, балычок астраханский, шемаечка донская, рыжики в уксусе, яблочки в патоке, пастилка, винцо церковное.
Служка-келейник хорошо знал привычки святого отца, эти знания внушены ему были клюкою святого старца; и в то время, когда Никон «правило правил», был в церкви, служка всегда к его приходу готовил «утешение» и уходил, не смея показываться
Войдя в столовую, Никон помолился на киоту и поставил в угол клюку.
Киликейка стояла у порога и удивлёнными детскими глазами оглядывала келью и всё в ней находившееся; нигде, кроме церкви, не видала она ничего подобного… Глава её так и разбежались…
Никон ласково глянул на это наивное лицо с разинутым ртом и с светлыми, лучистыми глазами.
— Как зовут тебя, милая? — кладя руку на плечо молоденькой женщины, спросил Никон.
— Киликейкой, — застенчиво отвечала она.
— Киликейкой! Как же это? Киликия? — удивлялся Никон. — И поп зовёт тебя Киликией? А?
Киликейка смотрела на «дедку» своими глупыми, но хорошенькими глазами и ничего не отвечала.
— А! Догадался… Кикилия, а не Киликия… Мученицы Кикилии память двадцать второво ноемврия… Так ты, Кикилия, «пляшущая», сиречь попросту плясовица. Так ты, миленькая, плясовица? А? Точно: образ твой благолеп зело, красавица, хоть бы Иродиаде плясовице, так в зависть бы…
Киликейка потупилась. Щёки её так и залил молодой румянец.
— Ну, иди, сядь, милая, потрапезуй со мной, — приглашал её к столу Никон. — Сказано бо: странного напитай.
Она нерешительно стояла. Старик взял её ласково за плечо, подвёл к столу и посадил на лавку. Киликейка готова была заплакать: такой добрый был этот «дедка»…
Сел и Никон против неё в деревянное, из массивного дуба, кресло. Он налил из муравленого кувшина чару «церковного», перекрестился и выпил. Налил ещё и подал Килигейке.
— Выпей, милая, церковное…
Та взяла чару и, не зная, что с нею делать, глупо глядела на старика своими детскими глазами.
— Пей, Кикилия, раба божия: это церковное, в нём причастие дают.
«Так надоть, — подумала Киликейка, — он беса изгоняет», — и выпила всё, даже поперхнулась. Румянец разлился по всему её молодому лицу, и она казалась ещё более красивою.
— Господи благослови! — Никон перекрестил стоявшее на столе всякое «утешение».
«Всё с молитвой, — подумала Киликейка, — святой дедко… божий».
Никон взял лежавший на деревянной тарелке кусок белого хлеба, перекрестил его снова и разломил надвое. Ту, другую, половину он густо намазал икрой, присыпал мелко искрошенным зелёным лучком и
— Кушай, раба божия Кикилия: это хлебец божий с утешением.
«Так надоть… дедко добрый, богов…» И Киликейка кушала хлебец божий с утешением. Ей стало как-то тепло и радостно, как давно не бывало: словно она опять в девках и сидит с парнями на поседках… Лицо её горело, в голове как бы шумело, и боку стало легче…
«Это дедко лечит меня… таково хорошо мне…»
И сам «дедко» кушал. Дал он Киликейке и осетринки, и всё с молитвой, всё «раба божия». Всего дал покушать Киликейке.
Потом ещё налил чару красного, сам с крестом выпил, налил и Киликейке, перекрестил чару и дал выпить Киликейке.
«Так надоть… — И Киликейка выпила, но уже не поперхнулась; и так стало ей хорошо и сладостно, что и сказать нельзя: точно она в раю… — Ах, какой добрый, святой дедко!»
— Так бьёт тебя муж-ат, милая? — спросил Никон, употчивавши свою гостью всеми «утешениями».
— Бьёт, дедушко.
Она совсем забыла, что перед ней патриарх, которого, не видя, она боялась, как чего-то неведомого. А теперь она сидит с ним, ест и пьёт «всё святое» и не боится его: это не человек, а угодник божий, да такой добрый, словно матушка родима…
— За что ж он бьёт-ту, милая?
— Так, ни за что.
— А давно?
— С самой свадьбы бьёт.
— А давно ты замужем?
— С осени, дедушко.
— Так с самой свадьбы и начал бить?
— С первой же ночи… с первово дни, — Киликейка спохватилась и поправилась, — с первово дни и бьёт.
По глазам Никона прошла какая-то неуловимая мысль… Голова его затряслась…
— Может, ты девство не соблюла?
Молчит Киликейка и глупо смотрит, ничего ие поняла.
— Может, в девках честь потеряла?
Киликейка закрыла лицо рукавом рубахи…
— Нету, нету… не утеряла… — Она заплакала…
— За что же, милая? А? — Никон отвёл её руку от лица и, взглянув в заплаканные глаза, перекрестил это раскрасневшееся лицо.
Киликейка успокоилась, утёрла слёзы, улыбнулась.
— За что же, миленькая?
— Да он, дедушко… он пьяной… Меня батюшка выдал за ево силком, он богатырь в Крохине у нас…
— Ну, и что же, за что же бить-ту?
Она опять закрылась рукавом…
— Слабой он… не сдюжает меня…
У Никона глаза блеснули…
— Не может? Слаб плотию? А?
— Да… девка я посямест… а он не сдюжает меня…
— А бок когда ж он перешиб тебе, милая?
— Онамедни, поленом…
— Ах он злодей!.. А который бок?
— Правой…
— И болит шибко бок-ат?
— Нет, ноне не болит совсем… Дедушка Мордарий давал мне святово елейцу, так я им в бане помазала бок-ат свой.
Никон встал и подошёл к ней…
— А ну-кось, встань, милая.
Она встала.
— Покажь бочок, я посмотрю ево, как зашибен…