Святой патриарх

Мордовцев Даниил Лукич

— А ты вот что, Мордарушко, — сказал вдруг Никон, — возьми дорогих-от гостей, — и он указал на казаков, — да покорми их честию… И болящих-ту призри, накорми и напой…

— Ладно, святой отец, знаю своё дело, — кивнул головой каженик, — странного приими, голодного накорми, босово обуй…

— А вы, божии страннички, — обратился Никон исключительно к казакам, — потрапезуйте у нас и опочите с дороги, а опосля приходите ко мне, хочу побеседовать с вами, наставить вас от писания.

— Челом бьём на ласке, — в один голос отвечали казаки.

— Ух, марит! — отозвался

наконец Шайсупов. — Пойти покупаться.

Глава III. МУЧИТЕЛЬНАЯ НОЧЬ

Вечером того же дня казаки сидели у Никона в келье. Старик казался необыкновенно возбуждённым, что заметно было и по дрожанию головы, и по судорожному движению рук, постоянно громыхавших чётками.

— Бояре и царю поперёк горла стали и водят его, что малого ребёнка, да ему, великому государю, то невдомёк, потому добёр сердцем гораздо, тих и мягок, аки воск: лепи из него умелый, что хочешь, — богу ли свечу, черту ли кочергу… «Свете тихий», одним словам, так я его называл, когда он мне ещё верил. Так нет! Загасили оный «свет тихий» бояре-лиходеи, а всё по злобе на меня: я им не потакал, не давал им изводить государское семя, ну и распалились на Никона, на смердья сына. А смерды что! Смерды единые верные слуги государевы, а бояре из-за своей гнюсной корысти готовы и Христа в ложке воды утопить, не то что великого государя. Ныне и казаков хотят в холопи к себе закабалить, Дон ваш тихой весь своими утробами несытыми выпить…

— Ну нет! Поперхнутся на первом ковше, — мрачно заметил старший казак.

— От донской воды-те боярское брюхо вспучит, рогом вода встанет, — пояснил младший.

— Ох, господи! Что это? — испуганно воскликнул Никон.

Казаки встрепенулись. Никон с ужасом, широко крестясь, глядел на что-то, летающее по келье.

— Что случилось, святейший патриарх? — участливо спросил старший казак.

— Вон, вон… чертей ко мне напустили бояре да чернецы… черти вон летают… Охте мне!

Что-то чёрное, покружившись по келье, прицепилось к окладу иконы и с шипом возилось там. Младший казак подошёл к иконе и схватил рукою это чёрное…

— А! Да это не черт, а настопырь, — сказал он, улыбаясь.

— Настопырь — по-нашему, летуча мышка, великий патриарх, — успокаивал старший.

— Ах ты тварь! За палец тяпнула! — вскрикнул младший. — Вот же тебе!

Несчастное животное, напугавшее Никона, у которого бессонные ночи совсем расстроили воображение, запищало в могучей руке казака.

— А! Не любишь!.. Гляди-ко, патриарх, какой зверёныш махонький, с мышку; ишь, ушки каки…

И казак поднёс свою добычу к лицу Никона.

— Ай-ай! Выбрось его в окно, — продолжал Никон брезгливо, — это бес в образе нетопыря… брось его и оградись крестом…

Казак швырнул своего маленького пленника в открытое окошко. Никон перекрестил это окно, в которое с голубого неба гляделись мигающие звёздочки, отражавшиеся и на гладкой поверхности Белого озера. Ночь была тихая и ясная, летняя северная ночь. Казакам слышно было, как

с берега неслись посвисты ночной птички, которую у них зовут «овчариком», свистит по ночам, словно пастушок у стада… А Никон прислушивался к чему-то другому: за монастырской оградой в роще человеческим голосом выгукивала сова, и он вспомнил, что точно так же много лет назад, в ночь перед избранием его на патриаршество, он прислушивался к таинственному голосу этой птицы, пророчившей ему что-то неведомое…

За окном сквозь сон пропищала ласточка; вероятно, во сне ей померещился ястреб, пискнула и замолкла…

— И у нас на тихом Дону меж несогласниками те же слухи ходят, — нарушил молчание старший казак.

— Какие это несогласники? — спросил Никон.

— Да у нас с самого Степана Тимофеича казацкий Круг раскололся надвое, на согласников и несогласников.

— Согласников у нас дразнят московскими попихальниками, а то и боярскими помыкачами, — пояснил младший.

Никон, по-видимому, не понимал этих казацких филологических тонкостей.

— Согласников Москва, значит, пихает, куда хочет, и бояре ими помыкают; с того, значит, они и слывут у нас помыкачами да попихальниками, — более вразумительно пояснил старший.

— Кто ж у вас эти московские согласники? — спросил Никон.

— Да которые казаки побогаче, которые, значит, шерстью московской обросли, земель да угодьев нахватали и уж сами в бояре норовят на Дону попасть да рядовым казакам на шею сесть, те, значит, все московские согласники, — отвечал старший.

— Одно слово, кровопивицы, — пояснил младший.

— А кто ж ими верховодит? — допытывался Никон.

— Корнилко Яковлев, что Стеньку в Москву возил.

— И в холопы за то пожалован, — добавил младший.

Никон вскинул на него глазами.

— А несогласники ж кто у вас? — спросил он.

— Вольные, рядовые казаки, — отвечал старший, — что в ярме ещё не бывали.

— Голутьба, у которых зипунов нет, — продолжал пояснять младший. — Они так же от бояр норовят, как черт от ладану.

Никон опять вскинул на него глазами.

Сова продолжала погукивать, словно бы она предостерегала от чего-то Никона. «Овчарник» своим свистом продолжал напоминать казакам их родимый Дон… Когда-то они вновь попадут туда?

— А которые в Астрахани митрополита Иосифа убили? — спросил Никон.

— Митрополита Осипа казаки сказнили за измену, — потупился старший. — Он за боярами руку тянул.

— Он с Тереком воровским делом переписывался, а в казачий Круг с крестом пришёл, словно мы нехристи! — горячо заговорил младший. — На нас на самих крест.

— Осип свою смерть заслужил, — успокаивал старший.

— Он был боярский похлёбник… мягко стлал… Никон продолжал нервно погромыхивать чётками, как бы силясь не слышать зловещего голоса совы. Старший из казаков нетерпеливо двигался на лавке, по-видимому, не решаясь сказать то, что у него было на душе. Он крякнул. Младший глянул на него значительно.

— А мы к тебе, святой отец, по делу, — начал старший нерешительно.

Никон вопросительно вскинул на него своими угрюмыми глазами.