Святые окопы

Самаров Сергей Васильевич

– Нет. Пуля в кость вошла. Теперь у меня правая рука совсем не рабочая. Уже никогда не поднимется. Ни на кого…

– Главное, чтобы голова была рабочая. Остальное все можно пережить.

– Так что, товарищ старший лейтенант, мы, кажется, отбились и в этот раз?

– Отбились. Сколько бой длился?

Ломаченко убрал руку от простреленного плеча и посмотрел на часы.

– Всего пятнадцать минут. А мне показалось, что – вечность…

– Значит, еще сорок пять минут у нас осталось…

– До чего?

– До конца.

– А потом что?

– Потом пойдем чай пить.

К моей маме. Пойдешь со мной? У меня мама чай заваривает – так никто не умеет. Ребенком себя помню, в военном городке жили, к нам в часть какая-то комиссия приезжала из Москвы. Так наш генерал, командир части, эту комиссию водил к нам домой, чтобы мама московских генералов чаем ублажила. Помню, все довольны остались. Пойдешь со мной чай пить?

– Пойду, товарищ старший лейтенант…

Со стороны посмотреть и послушать, это был разговор двух сумасшедших. Но ни один из них себя сумасшедшим не считал. Старший сержант Ломаченко поднял сумку с красным крестом и подал командиру взвода. Владислав Григорьевич достал ножницы, убрал руку Ломаченко от плеча и разрезал на нем бушлат вместе в кителем, обнажив рану. Потом обильно смочил из пузырька хлоргексидином ватный тампон и осторожно обработал плечо вокруг раны, стараясь не касаться самого входного отверстия пули.

– Плохое ранение, дружище, – заметил он.

– Сам вижу. Пуля в плечевом суставе застряла. Рукой шевелю, ее чувствую. Может, если поработать, вывалится?

– Сустав у тебя тогда вывалится. Потерпи сорок пять минут…

– Так что, я так и не понял, через сорок пять минут будет?

– Я же объяснил… Пойдем к моей маме чай пить…

– А где ваша мама, товарищ старший лейтенант?

– Четыре года назад умерла.

– Не понял…

– Сон я видел, когда уснул. Хотел к маме в дом войти, а она не пускает. Чаю просил, а она говорит, через час… Пятнадцать минут прошло. Осталось сорок пять…

Рассказывая все это, старший лейтенант не забывал и про рану, которую обработал хлоргексидином, потом из пузырька налил на тампон густой винилин и этим тампоном закрыл входное отверстие пули. Сверху наложил не повязку, потому что повязка на плече обычно плохо держится, а просто еще один тампон и заклеил его пластырем так, чтобы не падал.

– Готово. Драться ни на кого не бросайся. Этой рукой уже никого убить не сможешь. Пойдем, глянем, что у нас за стеной…

– Вы сами-то как, товарищ старший лейтенант? У вас вторая рана открылась.

Владислав Григорьевич сам чувствовал, что по шее на грудь сбегает струйкой кровь. Он просто прижал слегка перевязку, но раздеваться и до бинтов добираться не стал. Слишком сложно ему было в его положении снимать «разгрузку» и бронежилет.

– Если сможешь одной рукой, подсунь мне под перевязку тампон.

Командир взвода разорвал пакет и протянул стерильный тампон старшему сержанту, а сам бинтовую повязку пальцем оттянул. Тампон поместился и прикрыл рану, к которой другой тампон уже успел приклеиться.

Тому и другому было сложно спуститься с верхней позиции. При спуске опираться лучше было двумя руками. Но тут к ним, услышав голоса, подскочили младший сержант Вацземниекс и ефрейтор Жулудков. Протянули руки, поддержали. У Вацземниекса

было повреждено лицо. То ли пуля, то ли осколок располосовали нос и щеку широкой полосой. Нос распух, как после хорошего пропущенного удара, но это не мешало младшему сержанту быть боеспособным. У ефрейтора Жулудкова были иссечены пулями и осколками и «разгрузка», и бронежилет. В дополнение ко всему было поверхностное ранение головы в области затылка, и кровь сбегала ему за шиворот. Впрочем, она шла не сильно, и сапер практически не обращал на это ранение внимания, только изредка прикладывая к голове какую-то уже сильно пропитанную кровью камуфлированную тряпку. Наверное, свою бандану.

Вдвоем они помогли спуститься старшему лейтенанту, а потом и старшему сержанту.

– Сколько здесь человек осталось? – спросил Старицын.

– Вот мы и остались… – развел руками младший сержант. – Когда пулеметчика убило, Жулудков на его место сел. Меня только слегка поцарапало осколком. Остальные все убиты.

– Четверо нас… – сказал старший лейтенант, о чем-то своем думая. – Не густо. А бандитов сколько осталось?

– Мне показалось, не больше двадцати, – сообщил Ломаченко.

– Мне показалось, что человек тридцать, – не согласился ефрейтор Жулудков. – Они когда выходили, я еще продолжал стрелять. Последних положил на выходе. Человек тридцать ушло, не меньше… Но… Вот что странно. Чуть раньше, когда еще отход не начался, мне показалось, что там, на выходе, стояла группа и своих же расстреливала…

– Кто бежит?

– Нет. И тех, кто вперед идет.

– Почудилось, – констатировал старший сержант Ломаченко.

– Этого мы не знаем. Их внутренних отношений не знаем. Меня сейчас оставшиеся интересуют. Мне тоже показалось, ушло около тридцати. Леха, время?

Старший сержант посмотрел на часы.

– Сорок минут осталось. Даже меньше.

– До чего? – спросил Вацземниекс.

– Через сорок минут пойдем пить чай к матери товарища старшего лейтенанта.

Никто не возразил против такого желания, словно все понимали, что это значит.

В кармане младшего сержанта вдруг звякнула трубка.

– Связь, товарищ старший лейтенант, – сказал Вацземниекс, вытащил смартфон и протянул командиру взвода.

Владислав Григорьевич взял трубку, посмотрел в сторону «схрона» и, словно на что-то решившись, быстро нажал на сенсорную кнопку вызова. Подполковник Кириллов, видимо, ждал звонка, потому что ответил сразу и торопливо:

– Да-да, слушаю, подполковник Кириллов…

– Товарищ подполковник, старший лейтенант Старицын.

– Да, Владислав Григорьевич. Как сам? Слышал, тебя вторично ранило?

– Это уже не важно, товарищ подполковник. В любом случае меня мама через тридцать пять минут ждет на чай. Там, где она, ранения не важны…

– Ну-ну… Я помню, ты отпуск брал на похороны несколько лет назад. Не сгущай краски. Докладывай положение.

– Отбили вторую атаку. У бандитов осталось около тридцати человек. Нас осталось четверо. Все в разной степени ранены. Скоро бандиты снова сюда пойдут. На смерть. Им больше идти некуда. И они знают, что пойдут на смерть. Нашего положения они не знают. Но их пошлют…