Святые сердца
Шрифт:
Новость и впрямь пугающая, и, хотя Зуане не очень понятно, зачем аббатиса сообщает ее именно сейчас, в том, что это правда, она не сомневается. Ей вспоминаются лица Бенедикты и Сколастики, сияющие от гордости за плоды своего труда. Не будет больше ни пьес, ни концертов… Нет, это невозможно… Разве только монастырем будет управлять Юмилиана.
– Вы думаете, что такое может случиться и у нас?
– Это уже происходит, исподволь. Начав работу над «подарком» – «Плачем Иеремии», – Бенедикта может обнаружить, что музыка, которой восхищаются сегодня в Риме, куда строже, чем те мелодии, которые льются из ее души. Однако в остальном для нас еще не все потеряно. Наш епископ хотя и склонен к реформам, но происходит из прекрасной семьи и не станет отказывать другим в их просьбах. И тем более важно, чтобы мы не давали ему никаких поводов для
Некоторое время они продолжают идти молча. У входа в галерею аббатиса с улыбкой поворачивается к Зуане.
– При сложившихся обстоятельствах, уверена, ты поймешь, как важно для нас, чтобы сестра Магдалена оставалась в стенах лазарета до самой своей смерти…
…а не слонялась по коридорам, получая откровения на каждом шагу.
Это не говорится вслух, но подразумевается. Зуана представляет себе полубезумную Клеменцию, тянущую к ней руки с кровати, где ее удерживают ремни. Немощная старуха, в бреду, вся в пролежнях, привязанная к кровати, словно пленница. Этого, что ли, от нее хотят? Ради блага общины…
Зуана склоняет голову, но не может выдавить из себя ни слова. С Божьей помощью, до этого не дойдет.
Глава тридцать пятая
Сестру Магдалену переносят в тот же вечер, перед последней службой. Зуана сооружает из садовых шестов и привязанного к ним матраса носилки, на которые она и три самые дюжие прислужницы монастыря аккуратно перекладывают старую женщину с тюфяка. Когда они поднимают носилки и идут, ее веки чуть трепещут от боли, причиняемой ей пролежнями, но она не протестует.
В лазарете бормочущая, как обычно, Клеменция странно затихает при их появлении. Магдалену опускают на заранее приготовленную кровать, и Зуана кладет на самые нехорошие пролежни припарки из календулы. В знак уважения приходит аббатиса, почти сразу за ней появляется сестра Юмилиана, которая опускается рядом с кроватью на колени и начинает молиться. С другого конца комнаты ее молитву подхватывает монотонный голос Клеменции.
Позже, когда вся община погружается в сон, Зуана бодрствует у постели Магдалены. По своему опыту она знает, что души людей чаще возвращаются к Господу ночью, чем при свете дня, и это делает лазарет потенциально страшным местом. Временами конец настает в таких мучениях, которые не в силах победить даже ее снадобья, и свеча, горящая на алтаре, едва разгоняет ночную тьму. Но сегодня все подругому. Сегодня в комнате спокойно и пахнет так сладко, как будто фумиганты зарядили более сильной смесью, чем обычно. Глубокий сон Магдалены словно заражает ее соседок. Зуане, напротив, спать совершенно не хочется, ей кажется, что она могла бы просидеть так вечность. Ее бдение продолжается до заутрени, после, когда божественная служба заканчивается, она еще раз заходит проверить своих пациенток и только потом позволяет себе немного поспать. Утро уже разгоняет ночные тени, а ее пациентки продолжают мирно дремать. С тех пор, уходя в церковь, Зуана всегда оставляет в лазарете Летицию, чтобы старая женщина никогда не была совсем без присмотра. Никаких ремней и веревок больше не будет. Такое решение она приняла и выполнит его любой ценой.
Жизнь общины, по крайней мере внешне, возвращается к обыденности. Дневные службы Великого поста с их молитвами воздержания и покаяния продолжаются при мягкой погоде. После длительных волнений восстановление привычного ритма жизни всем кажется благом.
Согласно предписанию аббатисы, Зуана не видится с Серафиной. И хотя это внушает ей тревогу, она смиряется с ней. В словах аббатисы есть мудрость. Если девушке суждено вести жизнь в этих стенах, то она, как все послушницы, должна найти свой путь к Богу. А для этого ей нужно примириться с самой собой. И хотя сестра Юмилиана – не самый нежный провожатый, да и не союзница аббатисе, все же именно она, и никто другой, заподозрила фальшь в недавнем поведении девушки, а поскольку смирение и строгость – ее девиз, то воспитание всякой молодой души ей можно поручить с уверенностью, как честному и надежному пастырю.
Что до поста, то этой дорогой к Господу шли в свое время многие из них, и если девушка не переусердствует с наказанием, то оно ей особенно не повредит.
«Насколько истощается тело, настолько же поправляется дух».
Кусок хлеба приносят в келью каждое утро, а вместе с ним –
Серафину, однако, умеренность не интересует. Голод, свернувшийся в ее кишках, как огромный ленточный червь, ждет освобождения. Медленными глотками она отпивает немного воды, чувствуя, как та течет по ее горлу, затем ломает хлеб на дюжину маленьких кусочков, которые аккуратно раскладывает на деревянной тарелке. Съев один кусочек, она запивает его водой, потом ставит тарелку в центр комнаты, чтобы та всегда была перед ее глазами как напоминание о соблазне. В течение дня Серафина, может быть, возьмет один из этих кусочков, разломит его на крошки и часть из них положит в рот, где они пропитаются слюной и станут мягкими, а тогда проглотит их. Все, что останется к концу дня, она припрячет гденибудь в келье, чтобы сестра, которая рано утром принесет новую порцию, ничего не заметила и чтобы съесть потом, когда захочется, только ей не хочется никогда. По крайней мере, в этом она сама себе хозяйка: сама делает свой выбор.
Ее немного удивляет быстрота, с которой произошла эта перемена: то, как скоро пост, его теория и практика, стал всей ее жизнью. Каждую минуту дня она носит в себе свой голод. Когда она молится, то просит сил, чтобы не поддаться ему, а когда голод становится нестерпимым, то начинает молиться. Она не чувствует его лишь во сне. И все же – и это самое странное – голод не причиняет ей мучений. Напротив, сам акт воздержания от еды требует от нее такого сосредоточения и погруженности, становится таким могущественным, что постепенно стирает все прочие мысли и чувства, которые могли бы ее отвлечь. Нет больше времени тосковать по голосам, читающим стихи, или жаждать прикосновения чужой руки. Нет времени беситься от ярости в своем заточении или предаваться отчаянию. Даже музыка, которая прежде всегда звучала в ее мозгу и скрашивала тишину, умолкла. Серафина слишком занята делом, принятием решений, соблазнами, которые необходимо победить: сколько глотков воды выпить, когда и сколько кусочков черствого хлеба съесть, сколько жевательных движений сделать, чтобы растянуть порцию подольше, и наконец, выплюнуть пищу или проглотить. И хотя у нее бывают поражения, но есть и свои победы. Простой факт, что она сама решает, как и сколько ест, наполняет ее странным ощущением власти. И заставляет забыть об одиночестве. Потому что в этой борьбе громче начинает звучать чужой голос.
«Насколько истощается тело, настолько же поправляется дух»
Слова сестрынаставницы стали теперь ее поэзией. Это сестра Зуана пытается заткнуть ей рот куском хлеба, а сестра Юмилиана понимает, какое удовлетворение получаешь, побеждая собственное сопротивление. Сестра Юмилиана, никогда ее особенно не жаловавшая, теперь сама доброта. Каждый день она жертвует своим часом отдыха, чтобы посидеть и помолиться с ней. А ее наставления, некогда столь безрадостные, оказываются исполненными сути и смысла.
– Предоставь все Ему. Борьбу, соблазны. Свою слабость и недостойность. Ибо никто не может справиться с ними в одиночку.
Сестранаставница будто только и дожидалась, когда она потерпит поражение и ей будет так плохо, что придется собирать ее заново по кусочкам. Ее голос, прежде столь суровый и язвительный, становится нежным в часы, которые они проводят вместе.
– Копи свой голод, вкушай боль, ощущай пустоту. Предоставь все Ему, Серафина. Он все испытал, не только это. Будь истинно смиренной, и Он не отвергнет тебя. Проси Его о помощи. «Я недостойна, Господи, но будь со мной в этой борьбе. Опустоши меня. Ибо Ты есть моя единая пища, мое пропитание. Очисти меня, чтобы я была готова принять Тебя».
«Моя единая пища». «Мое пропитание». Когда мысли о черством хлебе отступают, она все больше начинает задумываться о гостии, воображает момент, когда примет ее, пытается представить, какова она на чистую совесть. Даже в детстве, когда она старалась быть хорошей, мелкие греховные мыслишки то и дело смущали своими блошиными укусами ее душу. Но теперь все подругому. Теперь, когда в ее жизни ничего больше не осталось, она начинает желать одного: причастия, которое ее воображение превращает в пир, и она чувствует терпкий вкус вина и бесподобную сладость тающей на языке облатки. Но так будет, только если она сохранит себя в чистоте.