Сын эрзянский. Книга вторая
Шрифт:
— Отчего, дедушка, не бьешь часы днем, а только ночью?
Старик, сплюнув с губ дратву, не сразу ответил:
— Ночью люди не видят солнце, не знают, сколько времени, надо им сказать. Вот я и бью ночью.
И опять молчание. Только неутомимые ходики частят — тик-так, тик-так.
Наконец старик отложил валенок в сторону и так же молча прошел за печку, где на полу стояло ведро с водой, небольшой чугунок и лукошко с картошкой. Он положил в чугунок несколько картофелин, плеснул ковш воды, помыл их и воду вылил в щели между половицами. Одной рукой кое-как
— Что же ты, дедушка, не почистил картошку? Разве из нечищеной картошки варят суп? — спросил Степан.
— Варят, сынок, коли нечем чистить. Одной рукой много ли начистишь.
— Я бы тебе почистил!
— Сегодня ты мне почистишь, а завтра кто? — сказал старик насмешливо.
В голове у Степана сверкнула мысль: остаться жить со стариком, он бы ему все стал делать — чистить картошку, носить воду и дрова, а ночью выходил бы бить часы.
— Если бы ты мне разрешил, то я всегда бы стал тебе чистить картошку, — проговорил Степан робким голосом. — Совсем бы остался жить у тебя.
Мохнатые и седые брови старика взметнулись вверх. Он молча смотрел на Степана, потом спросил:
— А кто ты есть? Откуда?
Степан уже доверился доброте старика и быстро рассказал ему свою печаль. Помолчав, он еще раз для убедительности повторил:
— Отец ему наказал, чтобы он меня отвел, а он заставляет меня работать... У меня совсем нет охоты заниматься столярным делом, я хочу рисовать.
— Писать иконы, сынок, дело трудное. Всякий их не может писать. Для этого надобен талан. — Он поднял глаза на икону в углу, перекрестился и продолжил: — Видишь, как написано. Иисус будто живой стоит перед нами. И не поверишь, что это сделано грешной рукой человека...
— У меня хотя и нет талана, — быстро заговорил Степан, — но все равно я умею рисовать. И эту икону смог бы.
Старик покачал головой.
— Не говори всуе, сынок. Не люблю, когда человек хвалится.
— Не веришь? — воскликнул Степан с чувством обиды.
Глаза Степана забегали по сторожке — чего бы найти такое, вроде широкой доски? Но кроме покрышки от ведра он ничего не увидел. Тогда он решил нарисовать Иисуса прямо на столе. Подошел к печке, достал потухший уголь и встал у стола. Старик недоверчиво качал головой и усмехался в бороду.
Степан довольно долго срисовывал на столешницу Иисуса на облаке. Он не торопился, рисовать углем на столешнице оказалось трудно. Между тем у старика сварился суп. Он вынул чугунок и принялся обедать, пристроившись на лавке. Несколько раз приглашал и Степана. Но тот не отзывался. Наконец Степан сказал:
— Вот, — и устало сел на лавку.
Старик не спеша облизал ложку, расправил бороду и подошел поглядеть. Лукавая улыбка медленно сошла с его доброго лица.
— Вай, посмотри-ка, ведь вправду нарисовал... — сказал он, не скрывая изумления. — Кто же так научил рисовать?
— Никто не учил, сам, — сказал радостный Степан, — теперь уж старик должен его оставить у себя жить!.. Но старик подал ему ложку и велел дохлебать суп из
В сторожку зашли три старухи-нищенки. Они сложили свои мешки у двери на полу, сами прошли к лавке. Старик принес из сеней колотых дров. Степана он как будто не замечал. Потом старик сказал нищенкам:
— Подметите пол да печку затопите, воды скипятите — с горячей водой кусок легче в горло полезет. А я тут схожу по делу. — С порога он поглядел поверх очков на Степана. — А ты пока побудь, никуда не ходи.
Его не было довольно долго. Печка уже протопилась, вода вскипела, и нищенки развязали свои мешки. Чего там только не было! И куски калачей, и ломти ржаного хлеба, и куски пирогов! Господи, да в их доме у матери не бывало никогда таких хлебов. Правда, сегодня базарный день, подумал Степан. Ему было приятно, тепло, и он задремал.
Степана разбудил Иван. Он ткнул его в плечо и велел ему скорее надеть пиджак, который принес с собой. Рядом с ним, посмеиваясь, стоял старик. На столе горела свечка. Никакого Иисуса там уже не было видно. Наверно, нищенки стерли тряпкой уголь.
Степан, бросив злой взгляд на старика-сторожа, молча стал натягивать пиджак.
— Если не отведешь к иконописцу, сбегу, — проговорил он.
Брат ничего не сказал. Вместо него ответил старик:
— Отведет, завтра же отведет, к самому лучшему иконописцу в городе — Тылюдину. — И, видя, что мальчик не верит, ласково добавил: — Я уже сам у него был, договорился. Он тебя ждет.
Степан просунул один рукав и приостановился, ожидая, что скажет брат. Но брат молчал.
— Отведешь?
Иван сверкнул злыми глазами.
— Отведет, отведет, — поспешил заверить старик.— У парнишки талан есть, надо отвести.
Степан победно взглянул на брата. Но когда вышли из сторожки, Иван так двинул кулаком по спине, что Степан задохнулся.
— Я выбью из тебя эту дурь, ты у меня не будешь убегать из дома! Будешь меня позорить на весь город!..
Утром Степану приказали хорошенько «умыть рожу» и надеть чистую рубаху. Два раза не надо было повторять — через минуту он был готов.
— Посмотри, Иван, как брат-то наш торопится, — проговорила Вера. — Словно его на праздник позвали.
Иван промолчал. Он был хмур со вчерашнего.
Степан потянул с гвоздя новый пиджак.
— А вот пиджак оставь, — сказал Иван. — Истаскаенть зря. Надевай зипун.
— Знамо, зипун, — поддержала Вера. — Не в гости же, правда. У свиней убирать да дрова таскать и в зипуне добро. А то, думаешь, за так станут тебя держать?
Степан был сегодня так рад, что ему все равно в чем идти, главное — идти, его ждет настоящий иконописец. Он не слышал насмешки Веры. Он даже не видел сострадательного и жалеющего взгляда Петярки, прижавшегося к матери. Он и на улице ничего не замечал: ни промозглого, со снежной крупой, ветра с реки, ни людей, ни самого Ивана. Он забегал вперед и с разбегу катился по крепко застывшим лужам, разметая лаптями снег.