Сын эрзянский. Книга вторая
Шрифт:
Теперь Степан был спокоен. Столярная работа не раздражала его, как это было осенью. Может быть, просто он меньше уставал, работая пилой и рубанком. Но было еще какое-то тихое и глубокое разочарование в ученичестве у иконописца, у лучшего иконописца в Алатыре. Что уж тогда говорить о других, которые несчастными сиротами стоят в своих дощатых лавочках по базарным дням на Венце!.. Нет уж, лучше здесь, у брата заниматься делом, чем прислуживать у чужих недобрых людей. Так он сам себя уговаривал, когда от усталости опускались руки, а рубанок казался тяжелой непослушной колодой, — слишком близки и свежи были в памяти дни в доме Тылюдина, слишком большая разница оказалась между горячей ребяческой надеждой и явью. Надо было
Да и несравнимо легче было теперь жить в доме брата — ведь он уже ничего не ждал, и каждый новый день не оттягивал никакого срока. Наоборот, каждый новый день приближал весну, приближал троицын день, день весенней ярмарки, когда они повезут на продажу свои столярные изделия.
Помощь Степана взбодрила и старшего брата. Дело пошло живее, надежда осветила уставшее, измученное лицо Ивана. Оставалась до троицы неделя, и воодушевленный Иван принялся за третий маленький круглый столик на толстой резной ноге. Теперь он успеет сделать и его. А сундуки он велел Степану покрасить зеленой краской — ведь это по его части!
Сундуки вынесли на улицу. Весенняя теплынь, солнце, безумолчные песни скворцов и чечевичек, поселившихся на высокой березе перед домом, первая изумрудная трава, покрывшая весь двор, запах вскопанных гряд — все это настраивало Степана на какой-то праздничный лад, и он с особым тщанием приготовил краску, сам довольный своим умением, которого у него еще совсем недавно и не было.
Петярка крутился под ногами, приставал с просьбой дать и ему покрасить, и такой восторг был в его детских живых глазах, такая радость, что Степан не мог отказать ему, хотя У самого руки зудели от жажды работы, на которую он впервые получил полное право. Но когда сундуки выкрасили в зеленый цвет, когда древесный рисунок исчез навсегда под слоем краски, они вдруг поразили Степана какой-то своей тяжелой угрюмостью. Однако брату они понравились.
— Вот хорошо! — сказал он, вышедши на крыльцо.
Но что хорошего? Ничего хорошего не было, и похвала брата отчего-то только вызвала досаду. Но тут он вспомнил про краски, которые подарил ему на прощание Василий Артемьевич. И, затая сладкую мысль разрисовать сундуки, он вздохнул спокойнее — ведь если хорошо сейчас, то каково же будет потом!..
Два дня он помогал Вере в огороде — сажали лук, репу, морковь, копал гряды под огурцы, удивляясь Вериным вздохам о том, что «не дай бог, если нынешнее лето опять такое же будет, как прошлое».
— А что, разве плохое лето было? — спросил Степан, вспоминая свои походы в лес, луг над Бездной, родник, где они с Дёлей пили, — ведь такого лета еще не было в жизни Степана. Но у Веры было свое суждение:
— Да уж чего хорошего — такой неурожай, такой неурожай, что я сроду такого не помню. Как только зиму и прожили — эка дороговизна!.. Не дай бог! — И крестилась на колокольный звон, весело летевший от ближней церкви.
Но Степана это не касалось. Его занимали теперь сундуки, а они не спешили сохнуть. Но вот палец уже оставляет едва заметный отпечаток: значит, можно приниматься. Он получше промыл кисточки, размешал в баночках краску, добавил туда масла и рано утром, когда Петярка еще спал, а Иван строгал в передней избе, приступил к своему художеству. Поначалу он сильно робел, руки не хотели слушаться, были точно деревянные, а громадная зеленая плоскость крышки казалась необъятной и вселяла какой-то панический страх. Да не оставить ли уж так? Ведь говорит же брат, что хорошо!.. Но этот голос был уже не властен над ним, и кисточка словно сама собой тянулась нарушить зеленое уныние. И оно было нарушено — вскоре на крышке во всей своей наивной простоте расцвел пышный невиданный цветок. Зеленое уныние было разбито, это еще больше смутило Степана — какой-то дикий резкий вопль издавал изуродованный сундук. И когда растерянный Степан нарисовал в углу нечто подобное, ему показалось, что резкий вопль вроде бы попритих,
Когла Степан со стороны глянул на свое художество, то первым желанием было убежать, скрыться, спрятаться. От кого? — он не знал, но желание было так сильно, что он ринулся сначала в огород, но навстречу ему шла Вера, устало потирая поясницу.
— Ты чего? — сказала она, заметив странное выражение на лице Степана, но мысль о меньшем сыне владела ею основательнее, и она спросила: — Не слышно, не орет там Васька?..
— Нет, вроде нет...— пробормотал Степан, повернулся и как-то боком, крадучись пошел обратно — к воротам.
— Как нет, отсюда слыхать,— сказала Вера недовольно.
Но тут вышел на крыльцо Иван и крикнул Вере:
— Васька кричит, где ты там? — И вперил изумленный взгляд в сундуки. Степану показалось, что земля у него уходит из-под ног, что крышки у сундуков до невозможности безобразны, что сейчас разгневанный брат прикажет их замазать. И хотя цветы были безобразны, но он чувствовал, что приказания замазать цветы он не выдержит, что нехорошо обзовет брата и убежит вон — куда угодно, хоть опять к Тылюдину краски тереть!.. И он стоял, опустив голову, ожидая суда над своим творением.
Иван, однако, сказал неожиданно спокойно:
— Чего это ты намалевал?
Степан не поднимал головы.
— Гляди, как разукрасил, — сказал Иван подошедшей Вере, и голос его был безнадежно тоскливым, точно гнев перегорел в его груди, не успев обрушиться на Степана. — Куда их теперь повезешь, засмеют люди... Придется перекрасить, — добавил он. — Краска-то хоть осталась?..
Однако Вера была другого мнения.
— Погоди, Иван... Она подошла к сундукам. — Маки, что ли?..
— С этими маками меня близко к ярманке не пустят...
— Да как это не пустят! — сказала Вера. — Да ты погляди, какая красота! Да эти сундуки по дороге на ярманку расхватают!..
Может быть, Вера смеется? Степан взглянул на сноху. Нет, лицо ее серьезно, восхищение самое искреннее. Может, не так уж и плохо, в самом деле?..
— Если только такие же дуры раскупят, как ты сама, — сказал Иван.
— Сам ты дурак, ничего не понимаешь в красоте! — решительно и твердо заявила Вера. — Экие красовитые сундуки я бы сама купила!..
Воспрянувший духом Степан поглядел на брата и сказал:
— Тебе, знать, не все равно, кто их купит — дуры или умные...
Иван обреченно махнул рукой и ушел в дом, а Степан готов был броситься Вере на шею. Однако взойдя на крыльцо и еще раз оглянувшись на сундуки, она вдруг сказала, как бы успокаивая саму себя:
— Ничего, может, и купят.
На Степана словно опрокинули ушат ледяной воды.
В продолжение трех дней, которые оставались до троицы, Степана кидало из глухого отчаянья в какую-то радостную уверенность, что сундуки непременно купят. Он ничего не мог делать, все падало из рук, хотя ни Иван, ни Вера и не вспоминали о сундуках, которые преспокойно сохли под навесом. Но он сам ни на один миг не забывал о них. Правда, Иван однажды все-таки вспомнил об этих злосчастных сундуках, и Степан едва не бросился на них с топором. И бросился бы, и изрубил бы, не случись это во время обеда. Вера за столом между делом заметила, что вот, Ваня, наш братик до сего времени ходит в лаптях, а завтра большой праздник...