Сын эрзянский. Книга вторая
Шрифт:
— Завтра встанем пораньше и пойдем в Духову рощу.
Но это «пораныше» оказалось еще до света. Иванцов нагрузил на Степана все снасти, и они пошли. Город еще спал. Ни дворника с метлой, ни прохожего, ни городового. Небо за Сурой на восходе подернулось желто-зеленой радугой. Иванцов шагал быстро, торопливо, и Степан с сетками, обручами и клетками едва за ним поспевал.
Наконец-то и Духова роща.
— Все? — спрашивает Степан, собираясь сбросить ненавистную ношу.
— Пойдем дальше, здесь птица напугана.
Прошли
— Здесь, — сдавленным шепотом сказал он, озираясь.
Степан сбросил поклажу.
— Экий ты медведь! — шепотом заругался Иванцов и начал быстро, ловко разбирать снасти. Потом побежал к кустам ставить силки, и опять все у него так и кипело в руках. Установил Иванцов и большой обруч с натянутой сеткой, протянул длинную бечевку к кусту, за которым и лег на траву.
— Иди сюда! — позвал он Степана. — Ложись здесь и лежи смирно.
Степан лег. Трава была холодная, влажная от росы.
— Для чего их ловить? — произнес Степан немного погодя.
— Птиц? — переспросил Иванцов. — Для забавы. Кто чем забавляется. Кто — рыбалкой, охотой, кто — вином, женщинами, хе-хе, а я вот — птичками.
— Тебе забава, а им клетка.
— Ну, клетка — не беда. Зато птичкам не надо заботиться ни о еде, ни о гнезде. Сиди да пой.
Стали ожидать. Время тянулось медленно. Роща понемногу просыпалась. Выглянуло и розовое солнце, брызнуло по стволам и листьям красноватым светом.
— Теперь замри!
Щебет птиц стал громче и разнообразнее. Птицы запорхали между кустов, перелетали с ветки на ветку, выглядывая на листьях гусениц. Однако лукавый корм возле силков и сеток, который приготовил для них Иванцов, они словно не замечали.
— Сейчас слетятся, — шептал он, и бечевка в его руке дрожала.
Он с удовольствием прислушивался к птичьим голосам, время от времени почесывал голову и тихо, блаженно улыбался.
Степан задремал, а когда солнышко пригрело, его сморил сон.
Но и сквозь сон он слышал, как поют птицы, как что-то молитвенно шепчет и вздыхает Иванцов. Наконец он толкнул Степана в бок.
— Чего, попало?
Иванцов сидел на траве, вытянув длинные ноги в сапогах, и чесал за ухом. Вид у него был вполне счастливый.
— Эх, ты, — сказал он, — такие песни продрых! Не будет, видно, из тебя ничего путного!..
— Почему?
— Да раз эка божья благодать на тебя нагоняет сон, чего ждать!.. Гляди и слушай, как мир-то ликует! А, чу! — И, подняв палец, склонил голову набок. — Видал, славочка-то как, а! Раздуй тебя горой!..
— А в силки не попалось, что ли?
— Ничего, завтра попадет. Давай, однако, домой собираться.
Опять Степан нагрузился сетками и клетками, опять шли через весь город, а по улицам уже сновал народ, гремели телеги по булыжным мостовым, по-летнему пекло солнце, а Иванцов торопил — ведь надо было уже гнать гусей к реке.
«Надо уходить от
Но вот пришли на устланный перьями и гусиным пометом двор, и как-то не хватило духу ослушаться — погнал гогочущее стадо к реке. «Вечером уйду...» Но вечером так хотелось есть и спать, что отложил на завтра. Утром же опять тащил сетки и клетки в Духову рощу, шатаясь спросонок и засыпая на ходу...
И каждый день повторялось одно и то же, и желание уйти уже стало притупляться, глохнуть, а только хотелось спать, спать, спать. Но вот однажды вечером, когда пригнал стадо, вытащил вдруг из-под топчана своего сапоги, начал обуваться.
— Ты куда это? — спросила теща. — Садись ешь, налила вот тебе.
— Пойду, — сказал вяло Степан.
— Куда еще — пойду? Никуда не надо ходить. Садись, жри, пока дают.
— Не надо мне, совсем пойду.
— Как — совсем? Кто тебя отпускает?!
— В пастухи я к вам не нанимался.
— Ираклий! Ираклий! — завопила теща, словно ее собирались резать.
Появился в дверях хозяин.
— Гляди, уходит! — не переставала визжать она. — Вот тебе благодарность! Ты поил, кормил, делу учил, и вот как он тебя благодарит!..
— Уходишь? — тихо, угрюмо спросил Иванцов.
— Ухожу.
— К Тылюдину? Ну давай, иди, он тебя научит крыши красить.
Степан промолчал, связывая в узелок свое скудное имущество.
Иванцов отступил с порога. Губы его дергались, лицо как-то странно кривилось — не то от злости, не то от огорчения. Теша опять завопила, что вот какое мордовское охвостье, даже и спасибо не скажет!..
Степан только улыбнулся — это уже его не касалось, пусть себе говорит, что хочет.
— Замолчите, мамаша! — крикнул Иванцов надсадно. — Замолчите! — И затопал ногами, хотя теща испуганно таращилась на него и молчала. — Господи, как вы все ничтожны! — Плюнул себе под ноги и убежал в мастерскую, к новым чижам и дроздам, которые уже прыгали по клеткам.
Степан забрал узелок и пошел прочь.
— Ну что, Степан, куда путь держишь? — спросил старик. Он сидел на пороге своей сторожки, и закатное солнце блестело на стеклах очков, сползших на самый кончик носа.
— Ушел от Иванцова, ну его к черту, — сказал в сердцах Степан.
— Совсем ушел?
— Совсем. Пускай сам своих гусей пасет.
— А рисовать-то маленько хоть научил?
Степан пожал плечами. Старик подвинулся на пороге.
— Садись, посиди.
Степан сел, развязал узелок и подал старику картонку, где была нарисована с журнальной репродукции лунная ночь.
Старик откинул голову и долго смотрел на картонку сквозь очки.
— Это чего же, сам нарисовал?