Сын эрзянский
Шрифт:
— Зачем об этом рассказывала у Охрема? Ты ведь сегодня была у них?
— Была, — ответила Фима.— Я рассказала только Ольге.
— Никогда, доченька, не разноси разговоры, которые ведутся дома, — строго сказала Марья.— Слово — что птица, вырвется и облетит весь мир...
Хрипловатый голос Охрема дребезжал, как треснувший колокол:
— Тот человек, который тюкнул царя-батюшку, по всей видимости, похож на меня. Я ведь тоже одной ясеневой палкой двух серых укокошил!
Дмитрий не сдержался, чтобы не возразить:
—
Охрем склонил голову набок, прищурился и, уверенный в своей правоте, заявил:
— А ты думаешь, уложить двух волков легче, чем одного царя? Вот спроси деда Охона, он человек бывалый, церкви строит, бабам челноки делает, скажет правильно. Как, дед Охон?
— О чем сказать-то правильно? — усмехнулся старик.
— Что сделать легче — царя убить или двух волков?
Дед Охон засмеялся. Дмитрий сосредоточенно молчал, считая вопрос Охрема праздной болтовней.
В дверях появился поздний посетитель Никита-квасник. Он всегда появляется, когда его меньше всего ожидают.
— Где этот смутьян и болтун вздорных слухов? Все село взбаламутил. Сейчас же пошлем за урядником!..— Никита словно захлебнулся застрявитами в горле словами и, шагнув к столу, где сидели мужики, впился взглядом в старика Охона: — Так это ты принес эту злостную весть?! Разве возможно, чтобы убили царя или, скажем, бога?! Если их убить, тогда земля разверзится, горы падут на нас, а с неба хлынет огненный дождь! Понимаенть ли ты это?!
Все молчали, подавленные страшной картиной возможной гибели, о которой поведал Никита. Смутился даже дед Охон.
— Я ведь не сам придумал, — возразил он.— Из Петербурга пришла такая весть. Во всех церквах Алатыря служат заупокойные молебствия по убиенному царю.
Спокойный тон деда Охона озадачил Никиту, но не в его характере было сразу сдаваться.
— Царь, знамо, может помереть, но чтобы его убили — это ты брось, прощелыга! Сейчас же запрягу лошадь, поеду в Алатырь и разузнаю как следует. Коли наврал, прихвачу с собой урядника, он вытянет твою бороду и завяжет на спине! — пригрозил он и, не попрощавшись, направился к двери.
— Вай, Дмитрий, боюсь я этого человека, как бы, правда, чего не сделал худого, — тихо сказала Марья.
— Пусть едет хоть в Симбирск, и там ему скажут это же самое, — возразил дед Охон, посасывая трубку.
Охрема вдруг прорвало. Он погрозил кулаком вслед Никите:
— Поедешь в Алатырь, так прихвати с собой сноху, которая помоложе!
И захохотал над своей злой шуткой. Его не поддержали. В Баеве давно были наслышаны, что Никита-квасник грешит снохачеством, но говорить об этом сейчас не хотелось. За Никитой следом ушел и Охрем.
В избе и за окнами уже давно стемнело. С улицы время от времени доносились голоса проходивших мимо людей. Откуда-то издалека слышалась унылая, тягучая песня, посвященная мифическому богу весны — Позяре:
...На
Позяра, Позяра.
Взглянет ясное солнце,
Позяра, Позяра.
Растопленный свежей водичкой потечет.
Позяра, Позяра.
До лица земли достанет.
Позяра, Позяра.
До сердца земли дойдет.
Позяра, Позяра.
Тело земли обмякнет.
Позяра, Позяра.
Брошенное семя примет.
Позяра, Позяра...
Степе надоели скучные разговоры взрослых. Он слушал эту заунывную песню девушек, пока не заснул на коленях у матери. Наконец дед Охон решился начать свой разговор. Сначала спросил он, всерьез ли надумали переезжать на новую землю.
— Не знаю. Может, передумаю. Ради чего начинать переезд, коли будет надежда на улучшение жизни.
— Тогда, может, отпустишь со мной Иважа? Пусть парень немного вздохнет на стороне от домашних дел и забот.
Дмитрий коротко ответил:
— До завтра подумаем.
Действительно, на этот раз он думал всего лишь до утра. Он рассудил так: нога теперь не болит, на новую землю пока переселяться не будут. Коли старого царя убили, на его место сядет другой, может, даст народу поблажку. Так какая же надобность держать мальчика при себе, пусть кормится сам.
На следующий день, по утреннему морозцу, дед Охон с Иважем тронулись пешком в Алатырь.
Поговорили, посудачили в Баеве по поводу цареубийства и успокоились. На место убитого, сказывают, сел его сын, третий Александр. Почему он третий, этого в Баеве никто не мог понять. Да и какая разница, третий он или десятый. Ведь того, что ожидали, не произошло. Льгот не дали, земли не прибавилось. Все осталось по-прежнему.
Весь день Фима с Ольгой пряли на длинной лавке. Ольга прижилась у Нефедовых. В избе у них тесно, негде поставить три прялки. Каждый день, чуть свет, захватив с собой картофеля и хлеба, она приходила к Нефедовым. И к ней привыкли, как к своей. Иногда Марья шутила, что возьмет ее в снохи. Ольга стеснялась, прятала глаза. Сегодня девочки просили отпустить их прясть на посиделках. Марья не отпустила. Слишком молодые еще ходить по посиделкам, пусть прядут дома.
Лучина в светце плохо держится, чадит, дыму много, а свету почти нет. Кому-то надо следить за огнем.
— Степа, покарауль нам огонь, — попросила Фима.
— Правда, мой крестник, покарауль, — сказала и Ольга.
Степа уже снял с себя зипун Иважа и хотел разуться, но, подумав, что ложиться, пожалуй, еще рано, прошел к середине избы, где стоял светец. Он раздумывал, стоит ли связываться; будешь стоять у светца, как привязанный. Степа — парень с норовом. Захочет — будет следить за огнем. Не захочет — ничем его не заставишь. Его размышлениям положила предел мать.