Сын эрзянский
Шрифт:
— Как отелится, дает ведро, немного не полное. Долго так дает, потом сбавляет, дает помене. А когда кончает доиться, там уж, знамо, какое молоко.
Марья опять пощупала вымя, опять обошла вокруг, проверила даже волос на конце хвоста. Есть такое поверье, что если там волос мягкий, то у такой коровы молоко жирное, если жесткий — молоко водянистое. Знакомый их, русский, несколько раз отходил от них, потолкается по базару и опять возвращается. А они все смотрели да рядили. Покупателей было немного. Больше всего покупали алатырские купцы на мясо. На эту коровенку они и не смотрели. А если случалось кому-нибудь и задержаться возле нее, то только рукой махали и отходили.
Наконец заговорили
Корову привели к телеге. Дмитрий стал запрягать лошадь, русский знакомый ему помогал. Его жена вышла посмотреть на корову.
— Хорошая у тебя, Марья, будет корова, только корми получше, — сказала она. — Ты назови ее Буренушкой, видишь, шерсть-то у нее бурая.
— Теперь, пожалуй, и я похвалю, — смеясь, сказал ее муж. — Раньше не рисковал...
Марья поняла, что корову хвалят, и обрадовалась. Всю дорогу от Четвертакова она шла за телегой возле коровы и ласково разговаривала с ней. Ей все еще не верилось, что у них опять есть корова.
Дмитрий подшучивал над ней:
— Ты говори с ней по-русски, по-эрзянски она не понимает.
— По-русски сам разговаривай, ты умеешь... — отмахнулась Марья.
Было настоящее весеннее бездорожье. Снег на дороге осел. Из-под него, словно вороньи спины, виднелись комья мерзлой грязи. Дмитрий порадовался, что, собираясь на базар, не запряг лошадь в сани. Он слез с телеги и пошел рядом с Марьей. Покупкой был доволен и он, но его беспокоили подушные подати. Он всегда вносил их вовремя, без недоимок, но в этом году он не сможет погасить их полностью. Все деньги ушли на корову. Продать больше нечего. Конечно, за зиму он заработает денег на извозе или на лесосеке. Только будут ли ждать сборщики налога до весны?
— Как будем ее звать? — спросила Марья о корове.
— Как сказала жена четвертаковского мужика, так и будем, — отозвался Дмитрий.
— Мне и не выговорить: Буранка или Бурашка?
— Пусть будет Буранка, кличка хорошая. Так и станем манить — Буранка, Буранка...
— Буранка, Буранка! — позвала Марья вслед за Дмитрием и с восхищением воскликнула: — Глянь, Дмитрий, посмотрела на меня, знать, понимает. Должно, старые хозяева тоже так называли.
Фима со Степой вышли встречать родителей за село. Они встали за чей-то амбар на большом проулке, чтобы укрыться от ветра. Отсюда хорошо видна дорога из Тургенева. Фима собрала все, что можно было надеть на Степу, и свое и Иважа. Но рваный зипун грел плохо, а старый отцовский картуз с остатками козырька то и дело сползал на глаза. Полы зипуна без единой застежки плохо удерживал веревочный поясок. Их приходилось поминутно поправлять. Варежек Степа не надел, и пальцы покрасневших на холоде рук его еле шевелились.
— Ну, скоро они там покажутся? — капризничал он.
Фима его успокаивала:
— Теперь уж скоро... Потерпи.
Наконец они увидели на дороге подводу и невольно двинулись ей навстречу.
— Погоди, Степа, это, может, не наши. Пусть подъедут поближе, тогда и побежим, — сказала Фима и остановилась на краю дороги.
Но Степа не хотел больше ждать: он продрог еще там, у амбара, а на открытом месте почувствовал себя совсем плохо. Не останавливаясь, он шел по неровной, в выбоинах дороге, одной рукой придерживая полы зипуна, другой — картуз.
Фима, заметив привязанную к телеге корову и узнав идущую рядом мать, бросилась вперед, крикнув:
—
Побежал и Степа. Но разве ему поспеть за сестрой. Картуз у него сполз на глаза, зипун распахнулся. Отстав, он споткнулся и упал на мерзлые комья грязи. Он лежал и чувствовал, как холод просачивается к его телу, и не хотел вставать. Обиды и досада, накопившиеся за день, вылились в слезы. Он плакал оттого, что не угнался за сестрой, что долго пришлось стоять у амбара, что замерз и очень хочет есть. Отец с матерью сегодня уехали со двора рано, мать не топила печь, ничего сегодня не варила. Они с Фимой ели вчерашнюю чечевицу.
Подвода подъехала к лежащему на дороге Степе и остановилась. Отец слез с телеги, поднял его и посадил рядом с собой на передок.
— Разве на дороге можно лежать, на дороге тебя могут задавить, — вразумлял он сынишку. — Смотри, в другой раз не падай на дорогу и не лежи.
— Я не сам упал, споткнулся.
— Почему же не встал? — допытывался отец.
Но Степа упорно молчал.
Марья принялась отчитывать Фиму, шедшую возле коровы:
— Разума у тебя нет, в такой холод таскаешь за собой ребенка!
— Встречать вас вышли, — возразила Фима. — И в избе не на много теплее, ветер дует прямо в окна, все выдуло.
— Все одно незачем было идти в такую даль, никуда бы мы не делись, — возмущалась Марья. — Он маленький, глупенький, его куда ни поведи — пойдет. Ты-то взрослая.
— У нее у самой ума не больше, чем у Степы, — отозвался с телеги Дмитрий. — Ростом-то выдалась, а разум остался ребячий.
Попеняли немного и успокоились.
Фима обратила внимание на изъян с рогами:
— Вай, мама, один рог сломан!
— Так лучше, никого не забодает, — сдержанно сказала Марья.
Степа не оглядывался на корову, отец вручил ему вожжи, и он с гордостью в душе правил лошадью. Картуз у него сполз на глаза, но ему недосуг его поправить. Впрочем, особой надобности в этом не было, лошадь сама знала дорогу домой. Вожжи, холодные и жесткие, Степа держал, спрятав руки в рукава, так было полегче, меньше чувствовался холод.
Как только подвода въехала в улицу, Марья склонила голову, чтобы не видеть чужих окон. Она знала, что там из каждого окна на них сейчас смотрят по несколько пар любопытных глаз. Она мысленно слышала голос этих людей и смущалась: «Нефедовы купили корову!..» «Вай, посмотрите-ка, какую маленькую купили!..» «Да никак один рог у нее сломан!» «От такой не жди молока!..» «Корова хорошая, не смотри, что маленькая!..» Какие хозяева жили в избах, мимо окон которых проезжали, — добрые или злые, такие голоса и слышала Марья. Наконец подъехали к своей избе, и у Марьи на душе стало тихо, голоса смолкли. Она сказала Фиме, чтобы та открыла обе половинки ворот, отец с подводой въедет во двор.
Во дворе Марья отвязала от рогов веревку и пустила корову. Фима положила перед ней клочок сена. Потом вынесли из избы теплой воды. Корова напилась и принялась есть. Марья легко вздохнула. Коли корова пьет и ест, значит, она в добром здравии.
Миновала и эта зима. В сравнении с другими она прошла не так-то плохо. Дмитрий опять ездил возить лес, заработал немного денег, заплатил подушную подать. Корова отелилась бычком. Обрадовались, конечно, не бычку, а молоку. Прежние хозяева коровы их не обманули: корова давала ведро хорошего, жирного молока. Степа лишь сейчас узнал по настоящему его вкус. К пасхе Марья отнесла горшок молока к Охремам. Она и до этого понемногу носила им для маленькой девочки. У них коровы не было, а ребенку без молока очень трудно. Да и какой праздник без молока!