Сын эрзянский
Шрифт:
Фима работала за ткацким станком. Чтобы хоть немного было посветлей, она отвернула угол ватолы и пристегнула его булавкой. Едва увидев мать, она спросила про рамы.
— Знаешь, как дует в окно, если откроешь? — жаловалась Фима. — А не откроешь, темно, ничего не видно.
— Откуда я тебе возьму рамы? Иважа самого нет дома, ушли в Баево доделывать церковь.
Марья подошла к предпечью и заметила, что без нее дети не обедали, принялась накрывать стол.
— Степа где? — спросила она.
Фима словно только и ожидала, когда мать спросит о нем.
— Степа твой неслух, — жаловалась она. — Весь день на речке копается в иле.
Марья сдвинула брови. Степа действительно неслух, не хочет заниматься домашними делами. Иной мальчик стремится к лошади, обрадуется, когда ему поручат напоить ее или покормить. А этого надо во всем принуждать. Утром, когда собиралась ехать в город, хотела взять его с собой, так заупрямился, убежал из избы.
Пообедав с дочерью вдвоем, Марья принялась возиться с нитками, готовить их для следующей заправки ткацкого стана. На пойменной земле в прошлое лето конопля хорошо уродилась, за зиму мать с дочерью напряли много, одной Фиме не соткать. Марья думала заодно с Иважем пригласить и молодуху помогать. А вон как вышло — и она ушла в Баево. Да, видно, не придется ей в этом году сесть за стан. Как только подсохнет земля, надо выходить и сеять. На Степу надежды мало. Все придется делать самой.
Степа явился в сумерках, весь мокрый и забрызганный не то илом, не то грязью.
— Ты что, печи клал у реки? — спросила мать, оглядывая его одежду.
— Не печи. Лошадки делал из ила, — серьезно ответил мальчик.
— Ну, коли сделал свои лошадки, теперь иди напои свою лошадь да найди корову и пригони к сараю, — сказала Марья.
Степа хотел было поворчать, почему надо идти именно ему, а не Фиме, но перехватил сердитый взгляд матери и быстро ушел. Ворчал он после, когда вернулся и полез сушиться. Слушала его одна Фима, мать пошла доить корову. Фиме можно все высказать и возмущаться сколько хочешь. Она перечить не будет. В избе темно, лишь в предпечье пылающие на шестке угли рассеивают мрак. С этими нитками мать топила печь каждый вечер, и на печи было нестерпимо жарко. Чтобы не обжечься, Степа постелил под себя чей-то зипун. Жгло и сквозь зипун, но ему не хотелось отодвигаться.
— Чего-то запахло паленым, Степа, посмотри, там на печи ничего не горит? — сказала Фима.
— Посмотри сама, если видишь в темноте, я ничего не вижу, — отозвался Степа.
Он-то знал, почему пахло паленым. Полежав немного, Степа вместе с зипуном переместился ближе к стене.
Фима раскрыла ватолу на окне, сумеречный свет слегка осветил избу. Но вместе со скупым светом ворвался и влажный холод ранней весны. Поеживаясь, Фима тоже полезла на печь.
— Зачем же ты раскрыла окно, коли замерзла? — спросил Степа.
— Ты же говоришь, ничего не видишь, вот я и раскрыла.
— Лучше бы зажгла лучину.
— Эка какой умный! Кто же об эту пору зажигает вечером в избе огонь? Озимы подпалятся.
Степа засмеялся:
— Огонь, знать, разведешь на озимых, с чего им палиться?
— Все равно, — неуверенно возразила Фима. — Помнишь, как в Баеве все бегал Никита-квасник и кричал, чтобы не жгли огня, а то, говорит, озимые попалятся?
— Но ведь здесь нет Никиты, бегать некому, стало быть, и озимы не попалятся! — сказал Степа.
Марья пришла с полным ведром молока и сразу же принялась за Степу:
— Ты почему корову оставил на воле, непутевый? Тебе
— Пригнать корову к сараю, — невозмутимо ответил ее.
— Ты что, совсем без ума или притворяенься? Почему не закрыл корову? Разве она будет стоять около сарая?!
— Ты же не сказала, чтобы я ее закрыл.
Марья вспыхнула:
— Я вот тебе сейчас не скажу, а покажу, чтобы впредь был умнее!
Но ей уже некогда было заниматься сыном, надо было процедить молоко, разлить его по горшкам и вынести в погреб. А Степа тем временем помалкивал. А когда она все это сделала, ее гнев утих. И Степа набрался смелости.
— Корова, знать, дверь, ее можно закрывать? — сказал он, обращаясь к сестре, но так, чтобы услышала и мать.
Фима над этим посмеялась, а мать не обратила внимания. Она уже была полна дум о предстоящих заботах.
Пахать в этом году выехали рано. Весна выдалась сухой. После таяния снегов не было ни одного дождя. Но Марья не очень торопилась в поле, заканчивала кое-какие дела с холстами. Земли у них было немного. В прошлую весну Дмитрий успел расчистить из-под леса и кустарника лишь для посева яровых. Эту землю Марья оставила в этом году под озимые. Яровые решила посеять кое-где на клочках, вспаханных и вскопанных между деревьями и кустарниками. Земля залежалая, луговая, сохой ее не всегда возьмешь, приходилось прибегать к железной лопате. В этом ей помогал Степа. Фима ткала холсты и работала по дому. Но Степу рано никак не добудиться, спит до позднего завтрака и лишь потом приходит к матери на поле. И здесь ходит словно сонный. Марья велит ему садиться верхом и бороновать. За ним надо смотреть да смотреть, где пройдет бороной, а где и минует. В его годы надо было бы пахать самостоятельно, а с ним приходится возиться, то и дело его заставляй, то и дело показывай. Иногда и это не помогает, ничего у него не получается. Нельзя сказать, что он лентяй, без занятия никогда не сидит. Оставь его одного, весь день будет в чем-нибудь копаться, не вспомнит даже о еде. Строит домики из палок, в иле на речке барахтается, лошадок, коровок лепит. Это ему никогда не надоедает. А вот что-нибудь заставить по дому, так обязательно с криком. Да и возьмется делать, тоже не обрадуешься, любое дело превратит в игру. Когда бороновал, до того забылся, что лошадь сошла с пахоты и уткнулась мордой в зеленую траву на краю загона. А Степа сидел на ней и задумчиво смотрел в небо.
— Степа, ты что, опять ворон считаешь?! — крикнула ему мать с другого конца полосы.
Он словно проснулся:
— Где вороны? Нет никаких ворон!
— Чего же тогда задрал голову и смотришь вверх? — спросила Марья.
Степа помолчал, подумал:
— В небе облака, мама, очень похожи на старые дубы и липы в лесу за Бездной. Они такие же кучные, только не зеленые, а белые, как твои холсты. Погляди на них, они бродят по небу, точно белые медведи... Мама, а бывают белые медведи? — вдруг спросил он и уже опять смотрел на небо.
— Я вот сейчас подойду и покажу тебе всяких медведей, не только белых! — рассердилась Марья.— Разве не видишь, куда ушла лошадь?!
Степа дернул повод недоуздка, направил лошадь к следу бороны и, сделав два-три конца, снова забылся. Марья от горестного удивления всплеснула руками.
Ко времени посадки картофеля неожиданно пришла жена Иважа — Вера. С собой она принесла три застекленные рамы. Марья несказанно обрадовалась приходу снохи, но, осмотрев рамы, попробовала их на вес, с удивлением спросила: