Сын эрзянский
Шрифт:
— Надень мою шубу, в зипуне-то своем замерзнешь, — наконец проговорил он.
— Этот зипун, Дмитрий, мой давнишний попутчик. Мне с ним жаль расставаться. Как помру, в нем и положите меня...
Марья завернула в платок пирог с капустой, дала старику. Тот сначала не хотел брать, но, видимо решив, что отказом обидит Марью, взял. Вчера, когда Охон пришел из Алатыря, топор свой он положил на лесенку у печи. Собираясь уходить, он взял его в руки, осмотрел, провел большим пальцем по лезвию и положил обратно.
—
— Возьму после, если нужда в нем будет. Куда мне его теперь, ведь я иду не работать... Пусть пока останется у тебя.
— Что так торопишься в Алтышево, знать, завтра к обедне собираешься? — спросила Марья.
На губах старика мелькнула улыбка.
— Много я ходил по церквям. Ничего там нет путного.
— Не говори так, дед Охон, обедня — божье дело, — испуганно сказала Марья. — За свой век столько церквей построил, сходи хоть в одну из них помолиться.
— Э-э, Марья, — покачал головою старик. — Человек за свою жизнь строит не только церкви, но и остроги. Что же, значит, и в них сидеть он должен?..
Он поклонился хозяевам, дому и вышел. Степа пошел провожать его. Дошли до леса. Степа хотел идти дальше, но было морозно и ветрено. Дед Охон велел ему возвращаться. Степе жаль было расставаться со стариком.
— Ведь ты опять придешь к вам, дед Охон? — спросил он с надеждой.
Старик грустно взглянул на него и покачал головой.
— Как знать, сынок, стар я стал, боюсь обещать, как бы тебя не обмануть... — он повернулся и зашагал по снежной дороге в глубь леса.
Обратно домой Степа шел медленно, ветер дул в спину, и мороз не так чувствовался. У дома Назаровых он встретился с Петяркой. Тот играл с небольшой остромордой рыжей собачкой. Завидев Степу, собака кинулась к нему, виляя лохматым хвостом. Петярку задело, что его собака ласкается к другим. Он сильно пнул ее ногой.
— За что бьешь ее? — спросил Степа.
— Чтобы своих знала, — ответил Петярка.
— Она будет знать тех, кто ее не бьет, — сказал Ст и хотел погладить жалобно скулящую собаку, но Петярка оттолкнул его.
— Нечего примазываться к чужой собаке!
— Я и не примазываюсь, а просто жалею. — Степа с грустью посмотрел на собаку и направился к дому.
Фима с утра затопила подтопок, сухие дрова горели хорошо. Степа взял своего верблюда и безжалостно смял его в комок. Ему захотелось вылепить Волкодава. Была бы глина, он оставил бы верблюда. Но где возьменть зимой глину или хотя бы ил?
Вдвоем с Фимой они уселись перед подтопком. Сестра стала подрунивать над ним.
— Ты, братец, наверно, к завтрему собираешься печь пироги, ведь завтра крещение?
— Знать, пироги пекут из глины?
— Чего же ты делаешь?
— Лучину щеплю, — буркнул Степа.
Фима засмеялась.
— Давай я буду месить, мне это сподручнее, — сказала она.
Степа отдал глину сестре. Фима смочила ее теплой водой, помесила немного, опять смочила, и глина сделалась настолько жидкой, что стала течь между пальцев.
— Чего теперь можно из нее слепить? — обиделся Степа и отнял у сестры глину.
— Блины можно печь, — смеясь, ответила та.
Степе показалось, что она нарочно испортила глину, он кое-как скомкал ее и со злостью запустил в сестру, испачкав ей белую рубаху. Фима заплакала. Марья схватила мешалку и надавала им обоим. Степе — за озорство, а Фиме — чтобы не связывалась с младшим.
На крещение Нефедовы завтракали поздно. Марья в этот день с топкой печи не спешила: праздник, можно подольше поспать. Едва все встали из-за стола, к ним зашли Охрем с Васеной. Вошли как-то странно, не поздоровались, не помолились, встали молча у двери. Дмитрий с Марьей переглянулись.
— Так и будете стоять у порога? — спросила Марья.
— Уж и не знаю, что делать, все поджилки мои трясутся, — отозвалась Васена.
— Что же случилось? — допытывалась Марья.
— Да уж случилось... Вот Охрем расскажет, — сказала Васена.
Охрем тер жесткой ладонью лицо и, вопреки обыкновению, с рассказом не спешил.
— Так что же за беда у вас? — обратился к Охрему Дмитрий.
— Не знаю, с чего начать... Был это я сегодня утром в лесу, — неторопливо заговорил Охрем.
— Сколько ему долбила, не шляйся по лесу, до добра твое шатанье не доведет, не слушался меня, — перебила его Васена.
— Так, понимаешь, сидит он, прислонившись спиной к межевому столбу на лесосеке, — продолжал Охрем.
— Кто сидит? — спросил Дмитрий.
— Человек.
— Какой человек? — испуганно спросила Марья.
Охрем пожал плечами.
— Кто его знает. Должно быть, замерз.
— А может, убили? — предположила Васена.
— Возле убитого на снегу была бы кровь, крови не видно, — неуверенно сказал Охрем.
— Ты к нему близко подходил? — спросил Дмитрий.
— Слишком близко не подходил, побоялся.
— Он, может быть, живой, надо было подойти к нему, поглядеть, — сказала Марья.
— Побоялся, — признался Охрем. Он посмотрел по сторонам и спросил нерешительно: — Что теперь делать?
Все помолчали.
— Пойти туда надо, может, не замерз, еще жив, — неуверенно проговорила Марья.
— Иди, попробуй, после затаскают по судам да по начальству, век не отделаешься, — сказала Васена и вздохнула. — И сейчас еще кто знает, что будет.