Сын императрицы
Шрифт:
Правда, государыня сама осознавала нереальность своего пожелания — слишком уж пропиталась эта знать духом вседозволенности и безнаказанности, так что невиновных в ней, по сути, не могло быть. Больше призывала к осторожности и не рубить всех с плеча — вроде как малую вину можно и простить. Именно так можно было понять ее слова в ответном письме: — … то написано Петром Великим в Ништадском договоре и нарушать данные им Привилегии немецкому рыцарству мы не вправе. Только и оно не должно чинить вред государству, в том принятая тобой забота имеет законную основу. Но не усердствуй напрасно, иное попустительство будет полезнее излишнего рвения, главное — соизмерить интересы государства и остзейского сословия…
Теперь в распоряжении Лексея находилась казачья полусотня — она несла
После Крещения в ясный морозный день вошел с охраной в трактир на набережной окраине города. Специально выбрал его для будущей акции в виду сравнительной безлюдности и возможности скрытных путей отхода — подобные резоны могли привлечь заговорщиков, да и сами не желали лишних жертв. Были почти уверены, что именно здесь будет совершенно покушение, только не знали — в какой день и что именно предпримет противник. В этот же день сработало внутреннее чутье Лексея, предупредил Никонова и своих казаков быть наготове. За час до операции скрытно подтянули к месту засады весь казачий десяток, а также еще пятерых боевиков экспедиции в непосредственной близости от трактира. Зашли как обычно — сначала один из охраны проверил, нет ли прямой угрозы, а затем — по его сигналу рукой, — остальные. Сели за стол, заказали подоспевшей служанке обед и принялись ждать, внутренне готовые к внезапной опасности.
В обеденном зале сидели пятеро посетителей — неподалеку двое мужчин среднего возраста, судя по внешности, из купцов, в углу лютеранский пастор с приметной розой Лютера на груди, рядом с ним двое прихожан. Именно с того угла веяло угрозой, хотя трудно было представить, что священнослужитель осмелится пойти на смертоубийство. Движением глаз Лексей показал охране, откуда ждать нападения, сам незаметно под столом взвел курок пистолета. Когда же мнимый священник и оба его подручных соскочили и открыли огонь из своего оружия, левой рукой рывком поднял стол, прикрываясь им от пуль, пистолетом из другой тут же выстрелил в одного из прихожан. Казакам же, выхватившим ружья, крикнул: — Пастора брать живым!
Роза Лютера — знак лютеранской церкви
Пуля заговорщиков все же достала Лексея — почувствовал сильный удар в грудь, но почему-то острой боли, обычной при подобном ранении, не ощутил. Через пару минут — после того, как бойцы Никонова унесли раненого в ногу пастора и двух убитых подельников, а также забрали с собой купцов как свидетелей или возможных соучастников, — осмотрел себя. На левой стороне кафтана нашел пробитое пулей место, под ним же на камзоле вмятину на Андреевском ордене. Вот так случилось чудо — награда спасла своему владельцу жизнь, — возможно, что в том сказалось божье провидение и покровительство апостола, особо почитаемого моряками. Правда, без синяка на всю грудь не обошлось, да и боль все же беспокоила, так что пришлось заехать к флотскому лекарю и полежать в лазарете две недели, пока не зажили трещины в пострадавших ребрах.
Тем временем Тайная экспедиция развернула на весь город и округу расследование, от лжепастора ниточки потянулись ко многим остзейским семействам и замять дело, как обычно, им не удалось —
Теперь, когда главные недруги попали под каток имперского правосудия, отпала необходимость оставаться в Ревеле, так что Лексей после выхода из лазарета стал готовиться к отъезду. Назначил управляющим отставного офицера из числа беспоместных дворян в своем титульном поместье, остальные передал в казну, также как и особняки в городе. Искать самому покупателей не счел нужным — неизвестно, сколько для того понадобилось бы времени, да и связываться с остзейцами не хотел, а именно им по Привилегиям должен был предложить. А так пусть казна распорядится, хотя денег от нее придется долго ждать — пока не получит от найденного покупателя или не передаст в чью-то собственность, как ему самому, с выплатой прежнему хозяину компенсации. Возвращаться в эти края без крайней нужды не имел никакого желания, поэтому распоряжался в своем хозяйстве так, чтобы после отъезда не требовалось его прямое участие или вмешательство.
Выезжал в обратный путь на той же наемной карете, только чуть ее переделав — колеса поставили на полозья. Таким образом часто поступали владельцы подобных экипажей, пользуясь ими круглый год. Стояли сильные морозы, потому озаботился поставить печь-жаровню и набрать запас дров, еще утеплить салон изнутри выделанными шкурами. Да и надел сверх мундира просторную шубу-доху, меховую шапку и сапоги, так что в дороге не мерз, время от времени подбрасывал чурки в топку. Вместе с обозом останавливался на постой в деревнях по пути, не чураясь простых изб, нередко курных — без дымохода наружу, — ел то, что подадут. И вообще, по удобствам тракт из Ревеля уступал московскому, хотя здесь также имелись почтовые ямы, но с благоустройством и отдыхом путников особо не позаботились. Потому приходилось выбирать ночлег и пропитание из того скудного, что было, пусть даже и лучшего, как важному гостю.
Уже дома, с женой и малышом, отогревался душой — все то напряжение, которое не покидало в чуждом крае, наконец-то сменилось теплом уюта и заботой родных людей, да и просто соскучился по ним. Хотя писал письма Надежде и получал ответные с выражением любви и ожидания, но та атмосфера враждебного окружения не давала возможности расслабиться и открыться нежным чувствам к самым близким его сердцу особам. А теперь отдыхал душой, отдавался семейным радостям, оставил прошлые заботы за спиной. Игрался с подросшим сыном, шедшим к нему на еще слабеньких ножках, катал на спине и подбрасывал высоко, а тот заливисто смеялся на радость отцу и матери. С женой также складывалось прекрасно, уже настолько к ней привязался, что не мыслил жизни без нее. Пусть встречались дамы красивее и изящнее, со светским шармом и вычурными манерами, но для Лексея самой милой и желанной оставалась его Надя, не было помысла изменить ей.
Ни Лексей, ни Надежда не любили светские развлечения, особенно шумные балы. Хватило одного их выхода в свет еще накануне отъезда в Ревель, чтобы надолго отвратить от такого времяпровождения. Явное пренебрежение столичных дам к провинциалке, смешки за спиной составили лишь малую долю выпавших на молодую жену унижений. Хотя она не показывала виду, но Лексей чувствовал ее обиду и разочарование, от того тот вечер стал и для него тягостной обузой, зарекся без крайней нужды подвергать Надежду подобным испытаниям. Но сложилось так, что на встрече вскоре после возвращения из Ревеля просто вынужден был принять от матери-императрицы приглашение на бал со своей супругой, притом высказалась о том едва ли не как его обязанности: