Сын капитана Алексича
Шрифт:
Была зима, крепкие декабрьские морозы.
Отец был в легком, подбитом ветром пальтишке. Потрашев уговаривал отца надеть теплое пальто. Он сшил себе новое, но старое было еще совершенно приличным, с коричневым, чуть вытертым воротником.
Отец даже руками замахал:
— Отродясь не любил чужие обноски…
— Так то ж чужие, а это мое, — настаивал сын.
Но отец был неумолим.
— Мне не холодно. И не проси, ничего не выйдет…
Невестка была, по обыкновению, любезна со стариком, предупредительна, готовила к обеду
Отец пошел с нею, но вернулся недовольный.
— Пьеса скучная, и актеры играют из рук вон плохо…
Невестка промолчала. А оставшись один на один с мужем, сказала:
— На него трудно угодить…
Однако продолжала быть с ним деликатной, тактичной. Ведь главным ее девизом было сохранять спокойствие в доме, чего бы это ни стоило.
И она твердо блюла свой девиз.
В воскресенье Потрашев взял отца, решил проехаться с ним по городу. Тайная мысль владела им — не только показать отцу город, его город, но и продемонстрировать, как он, его сын, известен и любим в народе.
Он сам вел машину. Останавливался чуть не на каждой улице, выходил из машины, здоровался с людьми представлял их отцу:
— Это — дворник, герой труда. Это — управляющий строительным управлением. Это — наш лучший работник торга.
Ему было отрадно от сознания, что все его знают и он знает всех. И особенно приятно было показать это отцу.
— Мой старик. Ленинградец… — представлял он его.
Отец вежливо, без улыбки протягивал руку.
Иные говорили ему:
— Хороший у вас сын…
Он отвечал серьезно:
— Это уж не мне судить…
И люди немного смущались и не знали, что сказать еще, а потом между собой говорили:
— Строгий папаша у нашего, кремень старик!
Вместе с отцом Потрашев заехал в общежитие текстильного комбината.
Неширокая улица была застроена новенькими, окрашенными в яркие цвета коттеджами.
В комнатах было чисто, уютно — тюлевые занавески на окнах, радиоприемник в красном уголке, половички на лестницах.
— Нравится здесь? — спрашивал Потрашев молодых работниц — ткачих, прядильщиц, ватерщиц.
Все отвечали одинаково:
— Очень даже нравится!
Потрашев поглядывал на отца, стараясь уловить на его лице удивление. Но лицо отца было непроницаемо. Он только спросил сына:
— И много таких общежитий в городе?
Потрашев подумал и ответил с затаенным сожалением:
— Пока еще не очень много.
Отец молчал, а Потрашев продолжал пояснять:
— Это была подлинно народная стройка. Весь город старался для нашего комбината.
Отец смотрел на него, слушал то, что он говорит, и было непонятно, то ли он соглашается с ним, то ли думает какую-то свою, известную ему лишь думу.
Вернувшись домой, старик сказал Игорю, внуку:
— Сегодня знакомился с вашим городом…
Игорь усмехнулся:
— Папа знакомил?
— Да.
Усмешка Игоря стала шире, откровенней.
—
— Как это, в своем репертуаре? — не понял дед.
Игорь закинул голову назад, широко, простодушно улыбнулся, глядя прямым, открытым взглядом, и стал в этот миг очень похож на своего отца.
— Здорово, дядя Петя! Как жена, уже разродилась? А, привет, Фрося, что новенького? Когда на свадьбе гуляем? Так было? — спросил он деда.
Потрашев не выдержал, рассмеялся от души. Ну и артист, ничего не скажешь!
А Игорь сказал уверенно, категорично:
— Любит папа дешевую популярность. Хлебом не корми, дай покрасоваться перед народом.
Потрашев натянуто улыбнулся, но дед спросил серьезно:
— Что значит — покрасоваться перед народом?
— Ну, например, назвать дворника по имени-отчеству, — ответил Игорь, — или штукатура поздравить с днем рождения, похлопать по плечу чистильщика на улице, — так, чтобы видели все! — И повел глазом в сторону Потрашева. — Мне иногда думается, папа, что ты специально все имена-отчества наизусть, как стихи, заучиваешь, и когда у кого день рождения или свадьба… Что, неправда?
— Да ну тебя! — с досадой сказал Потрашев и посмотрел на отца.
Старик улыбался, но не сказал ни слова.
Спустя несколько дней Потрашев поспорил с отцом. Это была не ссора, скорее именно спор, но оба не хотели уступить друг другу.
Вечером, когда Потрашев вернулся домой, отец сказал:
— А все-таки неправильно вы делаете!
— Что неправильно? — спросил Потрашев, неохотно отрываясь от газеты.
— Я сегодня гулял по городу, видел ваш новый магазин «Двадцатый век».
— А что, хорош? — с гордостью спросил Потрашев. — Погоди, мы еще свою «Березку» откроем, не хуже, чем в Москве.
Он посмотрел на отца. Глаза старика казались грустными.
— Зеркала всюду, на окнах бархат, столики полированные, — сказал отец. — А возле автоматов с майонезом — очередь как отсюда до булочной.
Потрашев развел руками:
— Очередь. Это, так сказать, бич, который пока еще…
— А я бы вот что сделал, — перебил отец и загнул один палец. — Перво-наперво бархат долой, зеркала к черту, проще, проще надо все делать, а на эти деньги… — Он передернул плечами. — Ты знаешь, как живут рабочие с машиностроительного завода?
— С машиностроительного? — переспросил Потрашев, припоминая.
— Да, с машиностроительного. Магазин вот вы открыли, словно парикмахерский салон, для текстильщиков общежития возвели — сплошная показуха, понастроили дворцы в самом центре и гостей туда возите, — дескать, вот, мол, мы о рабочем классе заботимся, душой болеем…
— О чем ты говоришь? — сухо спросил Потрашев.
— А о том, что рабочие с машиностроительного до сих пор в бараках живут.
Потрашев неторопливо, аккуратно сложил газету. Он нарочно выгадывал время, чтобы сдержать себя. Сощурясь, посмотрел на отца.