Сын капитана Алексича
Шрифт:
Уже тянуло в город, особенно вечерами, когда опускались быстрые сумерки и кругом неприютно лаяли собаки, а за лесом клубился зябкий туман. Тогда невольно вспоминались городские улицы, полные людей и привычного городского шума, теплые московские квартиры с ярко освещенными окнами.
Толя и Валя Вставали и ложились с одними и теми же словами:
— Поедем домой…
Мария Михайловна вздыхала в ответ:
— Подождите, вот папа приедет…
А он все не ехал, задерживался в командировке, и она с грустью думала о том,
Правда, Валя предлагала:
— Давай соберемся и поедем…
И Толя поддерживал ее:
— Мы же сами сумеем…
Но мать говорила свое:
— Подождем отца, без него не справимся…
Он приехал неожиданно, когда его уже и ждать перестали, еще издали, от калитки, закричал:
— Вот и я! Как вы здесь без меня, загораете?
И сразу стало весело, запахло медовым запахом табака — он курил трубку, антоновскими яблоками — он привез с собой чемодан яблок. Голос его звучал на весь дом, он просто не умел говорить тихо, и Валя побежала ставить самовар — отец любил пить чай из самовара.
Хозяин дачи, веселый старичок из породы балагуров и пустозвонов, просунув голову на террасу, засмеялся, заверещал:
— Уж вас ждали, Михаил Федорыч, ждали, все ожидалки растеряли…
Потом пили чай на террасе, в углу поставили керосинку, и от керосинки и самовара стало до того тепло, что стекла даже запотели. Отец расспрашивал, как они жили без него, и, не дослушав, рассказывал, что здорово устал, — шутка ли, столько лекций пришлось прочитать! Теперь бы в самую пору отдыхать на даче, да вот погода…
Отпили чай. Отец затянулся трубкой, сказал решительно:
— Завтра уезжаем. Пора!
Сам уложил и запаковал вещи, — Мария Михайловна суетилась, но скорее мешала, чем помогала. Сам поймал на шоссе попутную машину, вместе с шофером погрузил вещи.
Старичок хозяин вприпрыжку подпорхнул к машине, сунул Марии Михайловне букет мокрых и тяжелых от дождя гладиолусов, сказал игриво:
— До будущего года!
— Сперва надо дожить, — ответил Михаил Федорыч.
Старичок обошел кузов машины, словно искал что-то потерянное им, покачал головой:
— А то остались бы. Может, погода еще одумается…
Валя шепнула Толе:
— Мы же уже все погрузили, уже уезжаем, а он — нате, пожалуйста, остались бы… Вот болтушка!
Она сморщила нос и засмеялась. Все было ей весело!
А Толя рос угрюмым, с первого взгляда неприветливым. Может быть, потому, что был болезненным, с самого детства его одолевали всяческие хворобы — и коклюш, и корь, и ангина…
Он жил в постоянном ожидании высокой температуры, боли в горле, озноба…
Валя была на год с небольшим старше брата. Были они непохожи друг на друга — Валя рослая, розовощекая, с карими глазами. Белки глаз были голубые, и от этого глаза казались яркими, значительными. Она никогда ничем не болела и, как все абсолютно здоровые люди, относилась к
Она никогда с ним не ссорилась, даже не спорила ни о чем, охотно уступая ему.
У Вали был очень хороший характер. Больше того, счастливый характер. Она всегда всем была довольна, и все любили ее.
Ее любили с первого взгляда, просто приятно было смотреть на нее — красивую, здоровую, с чудесным румянцем, с белозубой, поистине ослепительной улыбкой.
Она и сама любила все, что ее окружало, — дома, деревья, улицы, людей. Она все делала с видимым удовольствием, словно для нее невесть какая радость была мыть пол, решать уравнения с одним неизвестным или шить себе новый передник.
— Ты вся в папу, — говорил ей Толя.
И Валя с радостью соглашалась. Ей было приятно, что она похожа на папу своей ловкостью, быстротой, умением, что у нее все так же спорится в руках, как у папы.
Ее любили не только люди, но и вещи. Перья и карандаши ей всегда доставались самые лучшие, место в кино было всегда в середине, дверь лифта никогда не ударяла ее, как других, она ничего не теряла, а если роняла на пол отточенный карандаш, то графитный кончик оставался целым, даже хлеб у нее падал маслом вверх.
Веселая удача шла рядом с ней, плечом к плечу, и Валя привыкла считать, что иначе и быть не может.
Они жили на Хорошевском шоссе, в новом доме. В двух комнатах было просторно, мебели мало, только стены увешаны шкурой рыси и лосиными, затейливо изогнутыми рогами. Это были трофеи отца, страстного охотника.
Каждому, кто бы ни явился в дом, Михаил Федорыч пояснял, бегло кивая на шкуру рыси и на рога:
— Да, было дело в Беловежской пуще…
И лицо у него при этом становилось чуть скучающим, — дескать, что же в этом особенного, необыкновенного?
Толя любил отца больше всех на свете. Отец был поистине душой дома — веселый, добрый, шумливый человек, на диво умелый и спорый. Порой, когда мать болела или уставала, он готовил обед, ходил в магазин, случалось, даже мыл и заклеивал окна — и все это быстро, легко, словно бы играючи.
Он сам отправлял семью весной на дачу, сам укладывал посуду, белье, не забывая ничего — ни посудного полотенца, ни веника, ни бака для белья.
Мать говорила:
— Я за ним как за каменной стеной.
Она была какой-то безликой, неприметной. Во всяком случае, так считали многие, особенно когда сравнивали ее с Михаилом Федорычем.
Самой отличительной ее чертой была особенность говорить невпопад.
Она работала в библиотеке, и посетители за глаза не называли ее по имени-отчеству, а говорили:
— Это такая тихонькая…
Никто не помнил, как она выглядит, в какое платье одета. А она помнила каждого. У нее была отличная память.
Толя считал — их семья счастливая. И Валя так считала. В сущности, так оно и было.