Сын Моржа и Куницы
Шрифт:
— Пиши. Пять слов.
— А что писать-то?
— Что хочешь. Пять слов на всё, ни в чём себе не отказывай.
Почесав затылок, Егор принялся изобретать.
— «Дед, я жив»… Нет. «Скажи отцу, что»… Не-е, фигня какая-то.
Обратная сторона бланка покрывалась почеркушками. Вороно-парень устроился поудобнее на стуле, закрыл глаза и, кажется, задремал. Мелкая девица порхала в стороне, иногда скрываясь меж станков.
В конце концов Егор остановился на таком варианте: «Жив далеко моржи вернусь год».
Перевернул
— Вот. Адрес где писать?
Графы с адресом на бланке не было. Только место под имя получателя и текст.
— Разберёмся, — проворчал ворон и глубоко зевнул, с клацаньем захлопнув рот. — Алисия?
Девица подошла, приволочив за собой дребезжащий стул. Села третьей к столу, положила на него лист бумаги офисного формата и схватилась за карандаш, отобрав его у Егора. Поглядывая через тряпку на того, принялась набрасывать портрет. Не Егора, а кого-то заметно старше, похожего на деда, Карпа Степановича.
Дорисовала. Задумалась.
Вышло не очень похоже и девица, скомкав бумагу, швырнула на пол.
Неведомо откуда появился ещё один лист. И вновь принялась черкать. Портрет стал заметно лучше, Егор почти узнал деда. Задавать вопросы не рискнул, девица хмурилась и это было заметно даже через полотенце. Напевать тоже перестала.
Ещё несколько вариантов, ещё несколько листов на полу.
И, наконец, из-под её карандаша вышел Карп Степанович, просто как живой, таким, как его и запомнил Егор. Художница остановилась, критически оглядела набросок, встала и ушла.
— Он? — спросил птице-человек.
— Да.
— Хорошо.
Тем же карандашом «телеграфист», — как мысленно стал его называть Егор, — накарябал как курица лапой текст телеграммы.
Встал, прикрепил рисунок обычными канцелярскими кнопками на большой лист фанеры у стены и достал из кармана здоровенный чёрный маркер. Примерился и принялся маркером закрашивать портрет.
— Зачем?! — вскрикнул Егор, которого буквально серпом по сердцу ударило.
— Не мешай, — процедил человеко-ворон, механически точными движениями портя рисунок. И, казалось, следы маркера дымились. — Отправляю.
Нет, не казалось. Дым струился. Когда тёмные полосы покрыли бумагу, замазав и текст телеграммы, рисунок вспыхнул и осыпался серым пеплом.
Телеграфист устало выдохнул и сказал Егору:
— Всё, ушло.
— Дед точно получит?
— Точнее не бывает, не зря Алисия старалась.
Егор растерянно рассматривал серые хлопья на полу. Он-то понадеялся забрать с собой портрет деда, а тут вот такое.
— Кофе будешь? — сказал носатый ибериец и поставил на стол две чашки с глотком галактической бездны.
— А… нет. Меня наверное ждут.
— Тогда иди, — взмахнул плечами-крыльями любитель кофе и маркеров. — Дверь там.
— Приходи
Девчонка улыбнулась.
В мастерской посветлело.
Алисия крутанулась и ускользнула к недописанным картинам.
Хмурый ибериец подтолкнул Егора в спину.
— Иди, иди. И возвращайся. Запомни, «Телеграф для святых» всегда ждёт тебя. И… — он на долгие секунды умолк, по лицу пробегали тени жестокой внутренней борьбы. Наконец, выдавил: — Добрый совет напоследок: никому про них не рассказывай.
Брюнет указал взглядом на рюкзак. Что имел в виду — было не совсем понятно, но чудилось, что ворон намекал на шары. Ломик подтверждал.
Взмахнул рукавом-крылом из блестящего чёрного шёлка и исчез.
Как и стол со стульями, как и слепая художница.
И Егор ушёл, ненадолго обернувшись на пороге и окинув опустевшую мастерскую-телеграф долгим взглядом. Но на улице наверняка ждала злая Куней и потому он поторопился.
…Куней была не то чтобы зла. Казалась задумчивой и слегка раздражённой. Но злилась не на Егора, и это порадовало.
— Ну что, познакомился с телеграфом? — спросила она.
— Да, очень странное заведение.
— Не то слово. Тебе кто достался?
— Достался?
— Ну, кто из телеграфистов встретил тебя?
— Алисия, художница. Кажется, слепая. И парень с кофе. Такой, знаешь, весь в чёрном и с огромным чёрным фломастером. Как зовут — не сказал.
— Хм, — пробормотала рыжая. — Не слышала о таких. А что за кофе?
— Обычное, неплохое. Напоили, потом ещё предложили. А что?
— Опять повезло тебе, городской… — протянула огневолосая. — А меня вот чаем упаивают. Чай черный, чай зеленый, белый, синий, оранжевый. С цветочками, лепесточками, душистым сеном, в кружавчик…
— Чай в кружавчик?
— Да не чай, чайнички! Кружевные накидочки. И блюдца… с вязаными салфеточками. И столики их резные, и креслица удобные, и подоконнички широкие, и стеночки высокие — все в кружавчиках! Там эти три девицы языками молотят не переставая, аж уши вянут. И ещё вяжут и вяжут, плетут и плетут! Вот как я тридцать лет назад сдуру в «Телеграф» сунулась, они всё спицами стучат!
Она прервалась и вдохнула воздуха. И продолжила:
— Всю комнату заплели, паучихи! И чаем поят... «Откушай, милочка, горяченького чаёчку мятного. Надысь мятки свежей котейки занесли», да «Приложись, милочка, к холодненькому, с ледком. Сама поутру на озере колола». Вот, невмоготу уже! Я как-то о кофе спросила, на меня вся троица уставилась как на врага, аж спицами скрипеть перестали. И так хищно их в руках вертели, примериваясь… Ну, я прямо дышать забыла.