Сын
Шрифт:
— Потому что они для больших.
— Для больших?
— Ага.
— Но для больших — как американское кино про дискотеки только для больших? Или как жениться и заводить семью — это только для больших?
— Не знаю.
Лицо у Назии стало немножко странное. А потом она спросила:
— А тебе задали нарисовать коробку только снаружи или внутри тоже?
— И снаружи, и внутри.
Назия залезла на деревянную скамейку и принялась мыть стаканы и тарелки в мойке. А когда стала их вытирать, сказала:
— Если хочешь, я тебе помогу.
—
Мы сели за стол, и я никак не мог понять, как нарисовать сундук и снаружи, и внутри, потому что на одном листке все это не нарисуешь, а Назия сказала: лучше нарисуй, как будто мы смотрим на открытую коробку сверху. И дала мне карандаш.
Я посмотрел на Назию, но пока не стал начинать рисунок.
— Просто… наверно… это же секрет, потому что коробка папина… И тебе нельзя в нее заглядывать, — сказал я ей.
— Нельзя?
— Нельзя.
— Ну ладно. Тогда я закроюсь платком и ничего не увижу. — Она натянула платок на глаза и тихо засмеялась Потом глянула на часы над холодильником. — Только рисуй скорее, а то вернется Рафик, и мы не успеем порепетировать.
— Хорошо.
Я увидел, что она на меня не смотрит, и начал рисовать. Возился долго, потому что сперва на листке не все умещалось, пришлось несколько раз стирать ластиком. И вообще, у меня был только карандаш. Но в конце концов я придумал, как нарисовать побыстрее и уместить все, что лежит в сундуке. Ну, точнее, почти все.
— Готово? — спросила Назия с дивана. Я сказал, что готово, но на самом деле мне надо было уместить еще одну вещь, только я не знал как, потому что папа всегда все засовывает подальше, чтобы я не отыскал, вот и у меня тоже не осталось на листке свободного места. А потом, когда я доставал из своей спортивной сумки наши костюмы, потому что родители не разрешают Назии наряжаться в такую одежду и она всегда просит, чтобы я принес ее костюм с собой, а потом унес, я сообразил, что эту вещь лучше нарисовать на изнанке. И у меня все получилось. Мы включили компьютер и запели, но пели недолго, потому что, когда Назия снова перепутала текст и три раза сказала «Суперкларифистиколидосо…», я немного рассердился, ну, точнее, очень рассердился, а она умолкла и сказала, прикрыв рот платком:
— Ну, Гилье, я просто… не могу. Оно такое трудное.
Мы немного помолчали, а потом призадумались, а потом я вспомнил Мэри Поппинс, а еще вспомнил, что всегда говорит мама, когда я чего-то не умею или чего-то боюсь.
«Гилье, а ты попробуй наоборот», — вот что она говорит.
Я посмотрел на Назию.
И у меня появилась идея:
— А давай попробуем наоборот?
Она посмотрела странно и прикрыла рот ладонью, но не рассмеялась. А потом спросила:
— Как это — наоборот?
— Ну, не знаю. Наоборот.
Мы снова надолго замолчали. За стеной звенела касса и шуршали пакеты, это значит, что мама Назии кладет покупки в пакеты, чтобы дяди и тети несли их домой.
— А может, подготовим для концерта что-нибудь другое, — сказала Назия, почесав затылок под платком. —
У меня в горле застрял какой-то комок, и глаза чуть-чуть обожгло, но она тут же сказала:
— Например, мы могли бы рассказать сказку. — Ком в горле застрял надолго. — Про фей.
— Про… фей?
— Или про… Про стюардесс, про то, как они много путешествуют, чтобы не быть принцессами и скучать все время дома!
Я проглотил комок, помотал головой, глядя в пол:
— Понимаешь, номер должен быть про Мэри Поппинс.
— Почему?
— Потому что иначе не будет волшебства, и тогда ничего не сработает.
Назия посмотрела странно, но кивнула, медленно-медленно:
— Ага, понятно.
Мы сели на диван, а компьютер все это время показывал песню с канала «Дисней», там слова написаны очень большими буквами, чтобы мы пели без ошибок и видели слова песни издалека, и тут я увидел на столе наши костюмы.
— Всё, придумал! — сказал я.
— Правда? — и она дернула плечами вот так, снизу вверх.
— Правда! Сейчас увидишь!
Мария
Вчера Гилье пришел ко мне не в шесть, а чуть раньше — ровно в 17:47. Я просматривала отчет и, услышав звонок, поступила вопреки своему обыкновению: не пошла сразу открывать, а выглянула в окно. Чисто машинально. Казалось бы, пустяк.
Перед дверью стоял Гилье и читал что-то, написанное на желтой бумажке. Я лишь заметила, что листок мятый, а буквы расплываются. Гилье то и дело переступал с ноги на ногу, одной рукой теребил бумажку, другой рассеянно почесывал шею. Когда я попятилась от окна, флюгер, которым увенчан фонтан, дрогнул под ветром, железо заскрежетало, и Гилье отвлекся от своих размышлений. Резко обернулся к фонтану, и на долю секунды я заглянула ему в глаза.
И так удивилась, что чуть не прижалась носом к стеклу.
Осознала: впервые вижу, чтобы у Гилье был взгляд обычного девятилетнего ребенка. Впервые — а сколько он уже ко мне ходит…
«Айсберг», — прозвучал в ушах Сонин голос, и я шарахнулась от окна — нехорошо, если Гилье меня заметит. Вышла в приемную.
Открыла дверь. Желтая бумажка уже куда-то исчезла — словно и не бывало.
— Ты сегодня рано.
Он только кивнул. Молча. Я посторонилась. он прошел прямо в кабинет и с решительным видом уселся Я вошла следом.
Когда я заняла свое место, он раскрыл пластиковую папку, выложил на стол рисунок, который я попросила его нарисовать на прошлой неделе. Подтолкнул по столу ко мне:
— Сундук с сокровищами.
— Спасибо.
При виде рисунка я еле сдержала улыбку. Очевидно, Гилье попытался изобразить содержимое «сундука» с птичьего полета, потому что внутри коробки виднелись какие-то полустертые контуры. Он попробовал скрупулезно зарисовать содержимое, обнаружил, что не умеет рисовать один предмет поверх другого, и после нескольких проб нашел решение, которое открыло мне намного больше, чем любой рисунок.