Сын
Шрифт:
— А этот сеньор со светлыми волосами, на стадионе. с мамой Лизы — он Лизин отец? — спросил я у папы, пока он вставлял проездной в прорезь на сером турникете.
Папа ничего не сказал. Подтолкнул меня в спину, чтобы я прошел первым, а потом снова вставил карту в турникет.
— Просто она черная…
Ни слова. Мы стали спускаться по лестнице все быстрее, потому что слышали «д-р-р-р», а это значит, что поезд уже близко.
— Странно, правда?
Мы спустились вниз, и, как только мы сошли с последней ступеньки на платформу, папа вдруг встал как вкопанный, а я пошел дальше, и тогда папа дернул меня
— После рождественских каникул отдам тебя на регби. И никаких гвоздей, — сказал он тихо-тихо, словно у него болел рот. Потом умолк и как-то притих, и сжал мне руку — не очень больно, но все-таки больно, и сказал, громко выдохнув, прижавшись лбом к моему лбу: — Ох, сын, почему же все так сложно… Почему, почему, почему…
И тут же крепко-крепко меня обнял, и стал шептать мне что-то на ухо, но я не расслышал, потому что он говорил очень быстро, а поезд уже подошел и подул ветер. Старенькая сеньора с седыми волосами, собранными в пучок, что-то сказала своему мужу, а он смотрел на нас странно, но тут же перестал смотреть, и поезд встал, а папа все обнимал меня и обнимал, и с его плеча свисал рюкзак, а его куртка давила мне на лицо, папа так меня иногда обнимает с тех пор, как мы остались в доме вдвоем — он да я.
Вот и все, наверно.
Мария
Скоро Рождество. Несколько дней назад сильно похолодало, а позавчера ночью даже выпал снег, и наутро многие родители не отпустили детей в школу, что, само собой, вызвало неразбериху. Дети уже чуют приближение каникул, и с каждым днем работать с ними все труднее, особенно с малышами — приходится придумывать новые затеи, игры и задания, чтобы не отвлекались. В школе декабрь — самый изнурительный месяц, и чем дальше, тем хуже.
Прошлый четверг выпал на праздничный день, занятий с школьниками не было, и после обеда я решила немножко поработать дома. Уже две ночи спала плохо. Стоило чуть-чуть отвлечься от повседневных дел, как в голове всплывал последний сеанс с Гилье: я чувствовала, что произошло что-то важное. Или, точнее, в какой-то момент разговора из моих рук выскользнула, незаметно для меня, деталь головоломки, которую я пытаюсь собрать после знакомства с этим мальчиком. Мне представлялось, что из пустоты в головоломке дует неприятный сквозняк, а я-то знаю: такие предчувствия у меня сбываются, значит, и вправду что-то не так.
Перед тем как свернуться калачиком на диване, я заварила фруктовый чай и поставила классическую музыку. Зажмурилась, на несколько минут расслабилась, убаюкивая себя нежными фортепианными аккордами, но перед закрытыми глазами вновь разыгрывался последний сеанс с Гилье, с начала до конца.
«Ищи, Мария, ищи», — мысленно велела я себе, неспешно растирая виски. Музыка мало-помалу вытесняла из головы излишний шум, и спустя несколько минут в гостиной были слышны только стук дождя по стеклам да звуки рояля. Сделав несколько глубоких вздохов, я попыталась расслабиться, утихомирить ураган мыслей.
И тогда, стоило затвориться в коконе из дождя и музыки, перед глазами сверкнула одна фраза Гилье. Взлетела, словно подброшенная пружиной. Я снова увидела ужас в его глазах, когда он пересказывал, о чем попросила его Назия в туалете. В моих ушах снова прозвучали слова Назии, произнесенные голосом
«Ты должен много раз спеть волшебное слово из Мэри Поппинс и ничего не перепутать, это нужно, чтобы до Рождества что-нибудь случилось и все уладилось, потому что если не уладится…»
«… Потому что если не уладится…»
Я открыла глаза.
Вот оно. Какая-то скрытая опасность.
Чего так страшится Назия? Все настолько серьезно, что Гилье согласился выступать один, да еще и в роли Мэри Поппинс? Или он преувеличивает? Истолковывает ситуацию… по-своему?
Решила было позвонить Соне, но вспомнила, что она уехала со своим молодым человеком на праздники в Рим — как-то неудобно беспокоить. Пока звучала музыка, еще немного посидела, уронив голову на спинку дивана.
И вдруг вспомнила.
Записки. Ну конечно же!
Встала, пошла в столовую, вынула из портфеля папку со всей информацией и заметками о Гилье. Села за стол, наконец-то раскрыла папку. Вот и коричневый конверт с записками, которые Гилье отдал мне на хранение. Что он сказал? Ну да: «Их писала Назия. Я ведь могу говорить, потому что меня не наказали».
Семь листочков. Я достала их из конверта и положила на столе, сверху вниз, не гадая, в каком порядке расставить, — положилась на интуицию, словно начинаю раскладывать пасьянс.
Несколько секунд разглядывала желтые бумажки. А потом медленно стала читать вслух слова на шести из них.
На седьмом листке был рисунок:
Я тут же догадалась, что записки на листках писала Назия, а картинку на седьмом листке нарисовал Гилье. Его манеру ни с чем не перепутать. Я решила сосредоточиться на рисунке. Девочка — очевидно, Назия. А мужчина? Ее отец? Или Гилье собственной персоной — изобразил себя могучим, взрослым, ее защитником? А почему рисунок перечеркнут огромным красным крестом? Откуда исходит опасность? И кто дает ей отпор?
— Надо поговорить с Соней, — услышала я собственный голос, пока переставляла так и сяк записки Назии, силясь восстановить последовательность реплик.
И вдруг из какого-то закоулка памяти всплыл вопрос, которым я закончила последний сеанс с Гилье. Вопрос, на который он не ответил: «Гилье, а что там конкретно в коричневом кожаном альбоме?»
Упрекнула себя, что не задала ему нарисовать содержимое альбома, не расспросила понастойчивее. Присела на диван, снова закрыла глаза, но тут в висках слабо кольнуло — начинается мигрень. Нахлынула хандра, и вдруг показалось, что на самом деле у меня нет реальной информации — ни подсказок, ни однозначных данных: уже несколько недель работаю с Гилье, но так и не сдвинулась с мертвой точки. «Как будто выискиваю то, чего там на самом деле нет», — подумала я.