Сын
Шрифт:
— Мне не разрешают говорить с тобой, — сказала она мне, когда я зашел в туалет в конце коридора, и мы заперлись в кабинке, и там немножко воняло, потому что по четвергам малышовые группы выходят гулять раньше нас и иногда им разрешают ходить в туалет на первом этаже. — Папа и брат очень сердились и сказали: «Больше никогда не пустим ее в школу», но мама сказала: «Она должна учиться, и пропускать уроки нельзя, если ее не будет в школе, сюда придет сеньора Амелия и будут проблемы». Сеньора Амелия соцработник, и, когда мама про нее сказала, Рафик стал весь красный и сказал: «Нет, нет,
Пока Назия рассказывала, я разворачивал бутерброд, мне его папа сделал сегодня утром из вчерашнего хлеба. Просто папа очень поздно ложится спать, потому что разговаривает по компьютеру с мамой, а по утрам никогда не встает рано, ему ведь надо выспаться. Но мне уже расхотелось есть.
— Но… но… если тебе нельзя говорить со мной… как же нам репетировать? — спросил я у Назии.
Она откусила кусочек пирожка, которые готовит ей мама, с мясом и всякими острыми овощами, и посмотрела на пол, как будто что-то уронила. А потом сказала:
— Петь и танцевать на концерте мне тоже не разрешили.
Я почувствовал, что у меня щиплет в глазах, сначала чуть-чуть, а потом все сильнее, и странный холод пополз по спине вверх, до самой шеи, а в горле застрял комок. Я хотел много чего ей сказать, но не знал, с чего начинать, потому что в голове все перемешалось, как пазл «Баварские замки» — с замком, где жила императрица Сисси, в нем, наверно, сто деталей или даже больше, и после маминого отъезда папа все время начинает собирать этот пазл на столе в гостиной, но до конца так еще и не собрал. Да, вообще-то чем-то похоже на пазл.
— Значит… концерта не будет? — Назия даже не подняла на меня глаза. — И мы больше никогда не сможем разговаривать? И… ты никогда не придешь ко мне домой? И мы не будем играть? А с кем ты будешь обедать после школы?
Она покачала головой, медленно-медленно, словно задумалась, но с закрытыми глазами. А потом:
— Нет, концерта не будет. И обедов не будет.
И тут мы услышали, что близнецы Росон и Хавьер Агилар обзываются друг на друга во дворе, а потом кто-то закричал: «Драка, драка, драка!» А потом мы услышали голос сеньора Эстевеса, нашего математика, у него одна бровь — большая-большая и черная-черная, она расползлась на весь лоб, потому что он много думает. В общем сеньор Эстевес сказал: «Перестаньте, дети. Говорю вам, перестаньте. Ты пойдешь к директору. А вы, чертенята, за мной».
И больше мы ничего не слышали.
Назия посмотрела на меня и улыбнулась, но не стала прикрывать рот платком.
— Но мы же друзья… — сказал я.
— Да.
И тогда мне кое-что пришло в голову:
— Наверно, тебя накажут только до каникул, а когда ты вернешься из Пакистана, они обо всем забудут и тебя простят.
Она промолчала.
—
Назия посмотрела на меня немножко странно, а потом взяла за руку. И сказала тихо-тихо:
— Гилье, ты должен выступить на концерте один.
— Один?
— Да.
— Но…
— И много раз спеть волшебное слово из «Мэри Поппинс» и ничего не перепутать — так нужно, чтобы до Рождества что-нибудь случилось и все уладилось, потому что, если не уладится… — Она умолкла, засопела, вздохнула один раз, и второй раз, и третий раз. — Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста. Скажи, что ты это сделаешь…
А больше она ничего не говорила, потому что прозвенел первый звонок, а он значит, что пора бежать на урок, и Назия держала меня за руку и не отпускала, и ее рука как бы шевелилась сама собой, все время, и мне показалось, что голос у нее сильно дрожал, и я застеснялся и не знал, что делать, может быть, мне надо было ее обнять, как обнимает меня мама, когда по ночам мне страшно, или нет, мне надо было посмотреть в окно, как папа, когда по воскресеньям после обеда мы вместе смотрим кино и показывают что-нибудь грустное, тогда папа кашляет один раз, а потом второй, а потом третий и отворачивается, но вообще-то ненадолго, а я сижу и продолжаю смотреть телик, потому что знаю, что папе не нравится, когда я замечаю, как он кашляет и отворачивается.
Тогда Назия взяла меня за обе руки и сказала, быстро-быстро:
— Гилье, обещай мне это сделать. Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста. Обещаешь?
Мария
Во внезапную тишину вторглось тиканье часов на письменном столе. А Гилье тем временем глазел по сторонам, вжав голову в плечи, а за дверью его отец с тихим вздохом устраивался в кресле в приемной. Антунес что-то уронил на пол — должно быть, авторучку — и выругался сквозь зубы. Гилье посмотрел на меня. В его глазах читались тревога и вопрос.
Часы показывали 18:57.
— Не волнуйся, — сказала я. — Время еще есть.
Он снова промолчал.
Как только Гилье начал рассказывать об их с Назией злоключениях, его руки нашли себе занятие — складывали вчетверо, разглаживали и снова складывали листок, подобранный им с пола. К этому листку добавились те, которые он достал из рюкзака. Он уже разложил их перед собой по порядку, аккуратной стопкой.
Когда нас окутало безмолвие, Гилье накрыл листки рукой, передвинул по столу в мою сторону. Жест робкий — но в то же время жест заговорщика.
— Это для меня? — спросила я, не прикасаясь к бумажкам.
Он кивнул и улыбнулся. Но улыбнулся как-то безрадостно. Увидев на верхнем листке кривые каракули, я догадалась: вряд ли все они исписаны его рукой.
— Эти записки вы с Назией писали друг другу сегодня, после разговора в туалете?
— Да, — сказал он. Потом слегка склонил голову набок и почесал калено. — Ну, точнее, нет.
— А?..
— Просто я не пишу. Пишет только Назия.
Я снова покосилась на ворох бумажек: