Сыновья Беки

Боков Ахмед Хамневич

– Из Моздока, – ответил Хасан.

– Из Моздока? В отряде там, с ингушами?

– Да.

– В такую ночь и один! – Федор неодобрительно покачал голо вой. – Так нельзя, парень. Головы не сносишь!

– Вы посмотрите на него, – всплеснула руками жена, – людей учит, а сам…

Федор, не обращая на нее внимания, продолжал:

– Надо быть осторожным. Не все рады вашему приходу и установившемуся спокойствию. Об этом не забывай.

Подойдя к печке, Федор взял сушившиеся там шерстяные носки, натянул их на ноги, обулся в калоши и сел на край кровати.

– Я знаю, – ответил Хасан. – У нас вон одного даже убили… Я к Мите ходил, хотел повидать его…

Он уже открыл было рот, чтобы рассказать о старухе, митиной матери, и о том, что она говорила, но Федор опередил его:

– Митю, беднягу, со

мной арестовали. И в Моздоке и в Екатериноградской мы были вместе. Увезли нас туда потому, что тюрьма здесь была переполнена. Как будто там просторнее. Знаешь, сколько нагнали народу? Что пчел в улье. Ляжешь на один бок, а уж повернуться на другой можно только всем вместе. А дух стоял! Потому, что овчиной необработанной разило. Я не надеялся остаться живым. Они ведь могли поступить с нами всяко. И поступили так, что вспомнить страшно. Особенно выделялся среди них своей жестокостью один надзиратель. По утрам, бывало, выстраивал нас в шеренгу в длинном коридоре и начинал. Подойдет к каждому из нас и спрашивает: «Жить хочешь или умереть?» Если кто отвечал, что хочет жить, надзиратель изо всей силы бил того по лицу и приговаривал: «Хочешь жить, так зачем пошел за большевиками?» Не лучше он обходился и с тем, кто отвечал, что жить не хочет. «Хочешь умереть, – значит, тебе не нравится власть Бичерахова», – говорил он и бил кулаком в лицо. Ох и тяжелый же был у него кулак! Редко кто не падал после удара. Впрочем, небольшая сила была нужна, чтобы сбить с ног любого из нас, полуголодных к тому же изнуренных духотой и насекомыми арестантов… Федор сидел сгорбленный, со свешенными между колен, сцепленными в замок руками. Иногда он прикрывал веки и покачивался из стороны в сторону, будто что-то вспоминал.

– Когда очередь дошла до меня, я не ответил на вопрос надзирателя, а только зло глянул на него. Он повторил вопрос. Я опять промолчал. Что было говорить? Он ведь все равно ударил бы меня. И удар кулаком в лицо я все-таки получил. Да такой, что челюсть хрустнула. «Ничего, пусть подумает, потом даст ответ». На следующий день он опять упражнялся… Я уже дошел до такого со стояния, что мне было все равно – жить или умереть. Сейчас, когда вспоминаю, даже не верится, что перенес такое. И страшно становится. А тогда никакого страха не было.

– А Митя? – спросил, наконец, Хасан. – Как он?

– Митя был в другой камере. Когда красные приблизились к Екатериноградской, бичераховцы, отступая, погнали и нас впереди себя. Почти половина арестантов осталась лежать на дороге. Разве могли идти люди, у которых душа еле держалась в теле. Там в пути я и увидел Митю. Худой, изможденный, он был неузнаваем, бедняга. Дальше мы держались вместе, чтобы в нужный момент помочь друг другу. Оба дошли до Моздока. Здесь гадам было не до нас. Боясь, как бы красные от Грозного не перерезали им дорогу, они поспешили поездом к Кизляру, ну и нас, конечно, прихватили. Были с нами и пленные красные. Некоторым из наших удалось бежать. Не доезжая до Наурской, эти звери жестоко расправились с пленными красноармейцами: вывели их из вагонов, обвязали кукурузными стеблями, облили керосином и…

Федор замолк. Спустя минуту он достал кисет, свернул себе цигарку и протянул кисет Хасану.

– Нам с Митей удалось бежать, – снова заговорил Федор. – Скоро мы убедились, что погони за нами нет. «Наша взяла, дядя Федя! – радовался он. – Узнают гады! Вот пойду снова в милицию, ох как стану с ними расправляться!» До Бичерахова Митя служил в милиции. Там было много отважных и преданных людей, и начальник у них был, я скажу тебе, смельчак. Иоанисьяном звался. Бичераховцы его расстреляли. Но об этом мы позже узнали, а тогда Митя ничего не ведал, все поминал начальника. «Зайдем к нам, перекусим, потом дальше пойдешь, дядя Федя, – предложил мне Митя, когда мы были уже близко от их дома. – Отец с матерью, небось, глазам не поверят, увидев меня, а мать так, может, и не переживет вовсе такой радости!..»

Хасан, предчувствуя, что дальше случилось что-то страшное, весь напрягся.

– Только мы подошли к воротам, как навстречу нам выехал всадник. «Илюха!» – вырвалось у Мити, и он изменился в лице. А в воротах тем временем появилась мать Мити… Она протянула с мольбой руки вслед удаляющемуся сыну и хотела что-то крикнуть, как вдруг увидела младшего своего и

заголосила: «Митенька! Сыночек мой!» На ее голос обернулся Илюха. «Митя, браток! – сказал он. – Вот и хорошо, что вернулся. Поздоровайся с маманей, да и прощайся. Едем со мной». – «Куда?» – удивился Митя. «Не спрашивай куда. Едем – и все тут. Нельзя тебе оставаться. Хватит против своих казаков биться». – «Враги советской власти мне не свои!» – покосился на брата Митя. «Ах, так? – взъерепенился Илюха. – Выходит и я тебе не свой? Родной брат и вроде бы как чужой? Так что ли?» – «Да, чужой!» – ответил Митя. – «Маманя, слышишь, что говорит?» – Илюха глянул на меня: «А вы, папаша, тоже остаетесь, тоже так думаете?» Я еще и рта раскрыть не успел, чтобы ответить, а Митя опередил меня. «Конечно, остается, – сказал он, – неужто же с вами, с бандитами, идти!» – «Ну, браток, – ощерился Илюха, – боюсь, не хватит больше моего терпения на тебя». Но через минуту он взял себя в руки. «Говорю тебе: поехали. Хватит якшаться с этими голодранцами. Глянь на себя, на ко го ты стал похож. А все из-за них». Митя зло улыбнулся в ответ брату и сказал: «Посмотрим, каким ты станешь теперь и куда вы денетесь». Губы у Илюхи растянулись в недоброй усмешке. «Мы-то как-нибудь перебьемся, а вот ты насквозь светишься, – сказал он. – Смотри, шея какая стала тонкая, того и гляди, переломится». – «Моя-то удержится, а вот ваши переломаем», – ответил Митя. Илюха зло сощурился: «Да? Так!» Я и опомниться не успел, как вдруг молнией сверкнула сабля. Митя качнулся, и с плеч его слетела голова. У. г дай Бог еще кому такое увидеть!.. Илюха ускакал, а мать их стояла тут же. Она сначала небось тоже ничего не поняла. Потом гляжу, лицо ее дернулось и на губах застыла какая-то странная улыбка… Со всех сторон люди понабежали. И такое началось: крик, шум. Все в один голос надрываются. А со мной уж не знаю, что произошло, ничего я больше не помню!.. Не дай Бог такое увидеть… Всю жизнь так и будет стоять в глазах этот ужас…

– Как не стоять в глазах, – вздохнула жена Федора, – ведь дня не пройдет, чтоб не говорил об этом.

Хасан точно окаменел. Уж он ли не повидал в жизни всякого, но то, что рассказал Федор, не укладывалось в голове. Ювси тоже обезглавили. Но то сделали враги. А Митю обезглавил родной брат. Откуда такая жестокость? Не случайно Илюха с первого взгляда не понравился Хасану.

– Где он сейчас? – после недолгого молчания спросил Хасан.

– Кто? Зятек-то наш? – поднял голову Федор. – В банде. Где ему быть? Вредит советской власти. – И, глянув на жену, добавил:

– Ты меня от него береги, от зятюшки. А уж от других я сам уберегусь.

– Да что он, полный зверь? – всплеснула руками старуха. – Чего ему на тебя-то руку подымать, на тестя. Чай, не рехнулся же он1?

– На тестя, говоришь? Брата убил – не задумался!..

– Люди сказывают, другой он стал, – не унималась женщина.

– С кем и враждовал, так теперь не трогает. Изменился совсем.

– Жалостливый стал? Волк ягненком обернулся? Эх ты, баба неразумная! – Федор зло сплюнул.

– Они вон подожгли хозяйство у Акима и ушли, а самого не тронули…

Хасан насторожился. Последние слоги старухи отвлекли его даже от мыслей о Мите.

– А ведь Аким врагом был Илюхе. Еще с тех пор как в детстве побил его, застал в своем винограднике и побил. Аким-то, правда, отдал Богу душу. Но это уж потом, когда Илюха с товарищами своими ушел.

– Откуда ты все это знаешь? – удивленно спросил Федор.

– Нюрка рассказала.

– Когда?

– Вчера вечером… Она без тебя тут заходила…

– Чего же ты молчала? – шагнул к жене, сверкая глазами, Федор.

Старуха пожала плечами:

– Так ты же не спрашивал!.. Но Федор уже не слушал ее.

– Вон, значит, какое дело? – прогремел он. – Сволочи! Бандюги! Сами же подожгли, а ингушей обвиняют!

На другой день в Совдепе уже знали «се подробности о поджоге. Новый слух не так быстро, как первый, распространился среди казаков.

3

Небо опять хмурится. Много, ох как много прошло их здесь, в Моздоке, хмурых, пасмурных дней. Солнце не выглядывает ни на минуту, словно дало обет до весны не показываться. По календарю зима, а дороги развезло, будто осень на дворе. Временами выпадает снег, но землю никак не покроет, полежит час-другой и тает.