Сыновья Беки
Шрифт:
Ази не слушал ее. Стражник рассказывал ему подробности события. Ази прервал его какой-то фразой, тот застыл в удивлении.
– Что? А почему же тогда убегал?
– Потому, что не все у него на месте… – Ази покрутил пальцем у виска. – Понял?
Казак молча повернулся и пошел к дому.
– А оружие? – вспомнил он, вдруг остановившись, – Рружие, которое мы нашли в доме?
– Чья винтовка? – спросил Ази у Кайпы.
– Наша. Чья же еще. – Кайпа была не из тех, кто мог бы свалить свою вину на другого, пусть и на мертвого Сями, который теперь снес бы любое обвинение.
– Разве ты не
– Это же однозарядное ружье! – покосился на Ази Хасан.
– Это неважно, какое, однозарядное, десятизарядное или такое, которое заряжают в могиле моего отца! – закричал Ази. – Приказ есть приказ! И что тут за народ! Лучше быть пастухом, чем старшиной в этом Саго шли!
Ази внимательно посмотрел на Хасана. Потом махнул казакам. Те быстро пошли со двора. Хасан забился, как рыба в силках, когда увидел, что они уносят с собой его ружье.
– Развяжи мне руки, нани! – кричал он.
– Ох, если бы они у тебя всегда были так связаны! – в сердцах сказала Кайпа. – Не делал бы, чего не следует!
– Развяжи меня, они уносят ружье!
– По голове бы тебя этим ружьем.
Сями похоронили в тот же день. До похорон раздали чапилги, [49] а собравшихся на траурное поминание угостили бараниной. Деньги, которые дали все пришедшие на похороны, сполна окупили бы и барана и все другие расходы.
49
Чапилг – пшеничная лепешка с начинкой.
Кроме вдовой сестры Сями, никто не плакал, если не считать притворные всхлипывания жен Элмарзы и Товмарзы.
Мужчины выражали соболезнование Элмарзе и уходили, в душе уверенные, что смерть принесла облегчение несчастному Сями.
Но были в селе и такие, в ком убийство невинного отозвалось новой болью и злобой к насильникам.
Часть четвертая
1
Летнее солнце щедрое. Не успеет взойти – шлет миру тепло. Все живое пробуждается, радуется.
И только Хусен никак не может проснуться. Правда, мать начала будить его, едва забрезжил рассвет. И поручений надавала такую уйму: присмотреть за Султаном, покормить цыплят, уберечь созревшие вишни от мальчишек. И еще что-то, Хусен сквозь дрему не все разобрал и запомнил.
Кайпа с Хасапом уже наверняка перевалили Терской хребет и едут по моздокской дороге, а Хусен все еще не может глаза продрать. Голодные цыплята забежали в открытую дверь и носятся по комнате как оглашенные, а во дворе наготове сидит стая воробьев в ожидании, когда будут кормить цыплят. Но Хусен не слышит ничего: ни цыплячьего писка, ни воробьиного чириканья.
И все же он проснулся. Со двора донеслось мелодичное, нежное пение птицы. Это тебе не воробей и не цыпленок. Хусен знает, кому принадлежит чудное пение. Это иволга. Как-то, когда точно такая же очень красивая птица, величиной почти с голубку, с яркими разноцветными перьями сидела на макушке вишни и беспечно пела свою песню, Хусен незаметно
– Зачем ты убил ее? – с укоризной покосился на него оказавшийся поблизости Мажи и уверенно добавил: – Теперь за это в ад попадешь!
– Ну да! – недоверчиво отмахнулся Хусен.
– Не веришь? Спроси у моего дади.
Побежали к Гойберду.
– Конечно, в ад попадешь! – подтвердил тот. – Это же райская птица! Клянусь богом, райская.
Хусен тогда вернулся домой весь в слезах.
Кайпа долго утешала сына.
– Ты ведь не знал, что она райская! А знал бы, так ни за что бы не убил! Правда?
Хусен кивнул.
– Ты же ведь не знал, что убить птицу – большой грех. Не знал – значит, и бог тебя простит.
Хусен тогда успокоился. Но и по сей день он с болью вспоминает об этом случае и всякий раз, заслышав голос этой птицы или невзначай увидев ее, вздрагивает. Вот и сейчас: сон слетел с него мигом. Пусть поет, сколько хочет, Хусен не тронет ее…
Мать обещала привезти из Моздока мяч. Не сейчас, а в другой раз. Она решила, если удачно продаст таркала, [50] снова поедет на базар, тогда и купит. «Хоть бы продала, – думает Хусен. – Неужели не повезет нам? Люди ведь продают?»
Сегодня Кайпа впервые выехала на арбе. Наконец решилась: продала корову и купила лошадь. Сегодня она привезет муки и подсолнечного масла. Больше ничего. Надо беречь деньги, снова собирать по крохам на корову. Потому что ведь и без коровы не прожить, хотя все говорят, что главное в хозяйстве – лошадь.
50
Таркала – колья для подпорки виноградных лоз.
В надежде, что мать привезет муки и масла и он тогда досыта наестся вкусных, жаренных на масле чапилгов, Хусен взялся за дело: замочил кукурузных отрубей и дал цыплятам. А пока они клевали, не спускал глаз, чтобы воробьи не подлетали на цыплячий завтрак. Подползший к двери Султан сидел и пристально смотрел во двор. На минуту и он показался брату похожим на цыпленка. Хусен больше не сердился на Султана. С тех пор как мать все же снесла его в какой-то из дворов, где резали скотину, и подержала во вспоротом коровьем желудке, он стал заметно поправляться. Теперь и на ноги встает. Но ходить пока не ходит. Попробует шагнуть, закачается и в страхе тотчас садится и дальше уже ползет.
– Хусен, бапи, [51] – попросил Султан. И когда Хусен протянул ему кусок сискала, он взял, потом показал на красные вишни и захныкал.
– Ну чего тебе? Вишни? Сейчас принесу.
Хусен направился к дереву. Вишни – это можно. Лишь бы не ревел. Он обхватил ствол дерева обеими руками, уже собирался подтянуться, и вдруг услыхал, как его зовет Эсет. Хусен забыл обо всем и побежал к плетню. Сквозь щели на него смотрели два знакомых синих глаза.
– Хусен, иди к нам.
51
Бапи – так ингушские дети называют хлеб.