Сыны Несчастья

Бренон Анн

Именно эти слова вскоре сказал мне отец. Слова, которые на следующий день я унес из Монтайю, и теперь всю жизнь они будут взывать ко мне. Но тогда я размышлял в одиночестве, сидя на сухой траве, и глядя на изуродованные очертания моей деревни. Когда настала ночь, малыш Арнот вернулся за мной вместе с другим моим братом, Бернатом. Его юное лицо было бледным, худым, очень решительным, замкнутым в какой–то немой обреченности. Он приветствовал меня без особой радости. Я обнял его, но его плечо под моими пальцами показалось жестким и словно неосязаемым. Я едва узнавал юношу, явившегося в Доннезан год или два назад, чтобы предупредить меня. Желавшего убежать за Пиренеи и там, вдали, начать новую жизнь. Бернат Маури, которому едва

исполнилось семнадцать лет, с огромными крестами из желтой ткани, нашитыми на грудь и спину, проведший много месяцев в инквизиторских застенках Мура Каркассона.

— Наша мать умерла, — сказал он мне жестко, как если бы хотел бросить мне это в лицо.

Я упал в траву на колени, а малыш Арнот пошел один вниз по склону, через лощину с амбарами, к тому, что осталось от Монтайю.

И тогда мой брат Бернат добавил безжизненным голосом, что наша мать Азалаис не могла долго выносить жизнь в инквизиторской тюрьме. Что ее осудили на очень тесный Мур, на хлеб скорби и воду страданий. С кандалами на ногах. Азалаис Маури, урожденную Эстев, жену Раймонда, ткача из Монтайю, которая каждый год своей жизни, после свадьбы, рожала по ребенку, из которых семь или восемь выжили. И двое из этих детей умерли еще до нее в Муре Каркассона. Моя мать Азалаис, моя мать, с худым трагическим лицом, влажными глазами, нежным ртом, устами, передававшими нам поцелуи и молитвы. Я с силой сжал плечи брата Берната и попросил его помолиться вместе со мной, здесь, под небом, глядя на Монтайю. Сказать молитву добрых людей, обратиться к Отцу Святому, к Богу Истинному. Но он вырвался от меня и стал ворчать. Сказал, что не может больше молиться. Что он больше не будет молиться, ни притворно, в храмах попов, ни молча, в глубине своего сердца. Вздор все это! Он от злости топнул ногой, и мы стали спускаться к деревне, а ночь все сгущалась. Моя мать умерла, и я впервые ощутил себя вдовцом и сиротой, лишенным всякой любви. И я понял, что моего детства больше нет, и юность ко мне тоже не вернется.

Бернат и мой отец устроились в хижине на ближайшей террасе за деревней, на северных землях под паром, где только груды камней отмечали старые участки. Эти несколько пядей земли, обращенные в сторону Комюс и ущелья Лафру, откуда дуют холодные ветра, никому пока не нужны. Здесь они могли выжить, пока кастелян не решит строить настоящие стены с этой стороны. Отец сказал, что наша сестра, Раймонда Марти, ожидающая, когда ее муж тоже вернется из Мура Каркассона, иногда приносила им немного хлеба. Брат Бернат с его желтыми крестами, боялся наниматься на работу за пределами родной деревни. Он рубил дрова, приносил ягоды и грибы. Немного дичи, хворост для костра, кору для крыши.

— А я, я могу работать! — заявил Арнот. — У меня нет крестов.

Бернат стиснул зубы, а потом сказал, что несмотря на кресты, он все–таки восстановит свою жизнь. В Монтайю или другом месте. Но больше никогда он не будет преступать закон. Отец молчал. Он смотрел куда–то вдаль, и, казалось, его взгляд был обращен сквозь нас. Потом он сказал, что если Богу так будет угодно, то его сын Раймонд тоже вернется из Каркассона, и тогда у них будет три или четыре пары рук, которые смогут помочь им выкарабкаться из всего этого. И с этими словами он прижал к себе малыша Арнота.

С тяжелым сердцем я заставил себя улыбнуться, и сказал, что Арнот скоро станет хорошим пастухом и сможет купить себе ягненка или даже двух. Потом протянул отцу кошель, приготовленный для него.

— Каждый год, по окончании летнего сезона, я буду искать возможность возвращаться в Монтайю, тем или иным путем. Я тебе обещаю. Я буду приносить деньги. Кое–что у меня еще осталось в Планезес, и, кроме того, каждый год я зарабатываю больше, чем мне нужно, с моим образом жизни пастуха. Вскоре у меня снова будет собственная отара. Не бесокойся ни о чем, отец.

Когда я обнял братьев, отец вышел проводить

меня в темноте, и мы шли с ним вдоль мертвой окраины деревни. Не сговариваясь, мы обошли зияющую дыру на месте нашего дома. Он шел медленно, словно сгорбленный и усталый старик, которым он и стал, но его шаг был все еще тверд. Мы уселись передохнуть перед входом в ущелье Пишака, под ясенем, глядя на узкий серп луны. Я сказал ему, что не отважусь идти битым трактом, разве что ночью, и чаще всего буду использовать пастушьи тропки. А он ответил, что ему еще о многом надо со мной поговорить. Мой отец Раймонд Маури, бывший ткач Монтайю, плечи которого сгорбились не столько от возраста, сколько от тяжести Несчастья, продолжавшего смотреть ему в лицо.

— Наша мать… — прошептал он.

И он объяснил мне, что она не смогла так ловко, как он, уклоняться от искусных расспросов инквизитора. Она слишком много говорила, сама себе противоречила и плакала, иногда не могла выбраться из болота перекресных допросов. Он же пытался все больше молчать, отвечать осторожно, отвлекать внимание от главного. Вот почему его осудили на общий Мур, а ее — на очень тесный. И он вскоре вышел с крестами, а она постепенно умирала от холода и голода в своей камере.

— Как и многие другие, — добавил он резко, — без благословения и утешения. Такая хорошая верующая, как она…

И тогда он попросил меня беречь себя, извлечь из этого хороший урок. Делать всё, чтобы избегать Инквизиции.

— Сынок, по ту сторону гор ты сможешь жить спокойнее. Не чувствуй себя обязанным возвращаться ко мне каждый год. Это слишком опасно для тебя. Дождемся, пока Несчастье уйдет куда–нибудь. Кто знает?

Он рассказал мне о своем брате и сестрах, более молодых, ловких и сильных, чем он. Его брат Пейре Маури, мой дядя из Жебец, мои тетки Гильельма и Мерсенда Маури, которые вышли замуж за братьев Марти из Монтайю. Они все ушли, вместе с сыновьями, дочерьми и родичами. Не стали дожидаться своих приговоров. В разгар зимы они перешли перевалы. Как и многие другие, они бежали по ту сторону Пиренеев. И не вернулись больше. Наверное, они поселились на землях королевства Арагон.

— Ты должен разыскать их, сынок. И ты их встретишь, я уверен, ты их встретишь.

И тогда я сказал отцу, что по другую сторону Пиренеев все земли — и те, что принадлежат королю Арагона, или королю Майорки, как и земли, принадлежащие королю Франции, находятся во власти Церкви Римской. Церкви, которая сдирает шкуру. Король, графы, сеньоры, консулы, горожане и крестьяне — все они римские христиане, которые ходят к мессе и едят облатки. Однако эти солнечные королевства не так давно были отвоеваны у сарацин, и этих побежденных сарацин никто там не преследует. Они там многочисленны, и в деревнях их живет еще больше, чем в городах. Многие мои товарищи–пастухи на зимовьях — это сарацины, мудехары, как они себя называют. Этим сарацинам, так же, как и евреям, в городах Юга позволительно свободно молиться в собственных храмах, которые называются мечетами или синагогами, хотя они совсем не христиане. Сарацинские мудехары молятся пророку по имени Мухаммед, не говоря уже о евреях, предки которых преследовали и убили Господа Нашего Иисуса Христа в Иерусалиме.

— Почему, отец? Почему по другую сторону Пирнеев христианские короли дают свободно жить и молиться сарацинам и евреям, а на землях короля Франции и в графстве Фуа Инквизиция сжигает добрых людей — хотя они добрые христиане — преследует верующих, разрушает дома и выкапывает трупы? Почему так, отец? Ты знаешь, почему?

Эта проблема мучила меня издавна. С тех пор, как я услышал во Фликсе или Тортозе сарацинскую песню. Почему сарацинам можно, евреям можно, а нам нельзя? И если даже мой отец не знает ответа, то никто его не знает. Но ему чаще, чем мне, доводилось слышать проповеди добрых людей, и, когда, наконец, он ответил, мне показалось, что я слышу голос Мессера Пейре из Акса: